Поздний вечер. Они стояли на плоской, заснеженной крыше шестнадцатиэтажного корпуса «Ковчега», Лев и Катя, кутаясь в тяжелые шинели поверх халатов. Внизу лежал черный, засыпанный снегом Куйбышев, утыканный редкими, приглушенными светомаскировкой огоньками. Было тихо, почти безветренно, и от этого двадцатипятиградусный мороз ощущался еще острее, впиваясь в щеки и заставляя дышать мелкими, обжигающими легкие глотками. Воздух был холодным и острым, как лезвие.

— Мы продержались, — тихо, почти шепотом, сказала Катя, и ее голос дрожал не только от холода. — Но какой ценой, Лев… Какой ценой. Петров уехал сегодня утром, я видела его глаза. В них был не страх, была… пустота. Как будто мы сами отрезали от него кусок и отправили…

— Я знаю, — Лев смотрел не на нее, а на темный, скрытый ночным снегопадом горизонт, за которым, где-то там, под Москвой, под Сталинградом, был фронт. Тот самый фронт, куда он только что отправил одного из своих лучших учеников. — Но мы сохранили «Ковчег». Это не просто здание, Катя. Это система. Сложнейший, хрупкий, но работающий конвейер спасения. Пока он стоит, пока эти шестнадцать этажей работают как единый организм, тысячи других людей, чьих имен мы не знаем, имеют шанс. Этот институт, эта наша безумная идея — это наш ледяной щит.

Он обнял ее за плечи, чувствуя, как она вся напряжена, как мелко дрожит от усталости, от пережитого за этот месяц, от тяжести тех решений, которые им обоим приходилось принимать. В этом жесте не было страсти, не было нежности в привычном понимании. Лишь глубокая, молчаливая поддержка двух людей, несущих на своих плечах неподъемную ношу общей ответственности, общих потерь и общей, еще не достигнутой цели. Они стояли так несколько минут, два темных силуэта на фоне зимнего, усыпанного звездами неба, над застывшим в холоде и тревоге городом.

— Завтра будет новый день, — наконец произнес Лев, и его слова застыли в ледяном воздухе маленькими, тающими облачками пара. — И новые раненые. Новые проблемы, новые смерти и новые спасенные жизни. Мы должны быть к этому готовы.

Он повернулся и, все еще держа руку на ее плече, повел ее к выходу с крыши, к тяжелой железной двери, ведущей обратно в освещенное, кипящее работой и болью чрево «Ковчега». Они уходили с переднего края своей личной войны, чтобы завтра снова вступить в бой.

Ноябрь 1942 года был пройден. «Ковчег» устоял против жестоких морозов, внутренних конфликтов, внешних угроз и невыносимых этических испытаний. Но цена оказалась неизмеримо высока — моральное и физическое истощение команды и тяжелые, кровавые решения, навсегда осевшие мертвым грузом на душе Льва Борисова. Они выстояли. Они сохранили свой щит.

8 июля 1941 года, 17:00. Бывшая городская баня №2, Белосток.

Сержант Иван Дорохов стоял в шеренге таких же, как он. Людей, брошенных анти человечной системой ЕС (Европейских Союзников) на верную смерть, которых час назад вывели из ада в составе сводных батальонов и сказали: «Отмыться, отдохнуть, привести себя в порядок. Завтра — распределение, но не по боевым частям, а учебным полкам». Они провонявшие самой смертью в дулаге и порохом от недавнего боя… Стояли перед дверью в баню, откуда валил густой, сладкий пар. Самую настоящую русскую баньку, да с березовым веником подумалось Ивану, но он отбросил эти мысли откуда у окруженцев березовые веники? То-то и оно…

Из дверей бани вышел боец. Иван даже ошалел на секунду, неверяще пятил на него глаза, так окруженцы выглядеть не должны. На бойце была новая, хрустящая складками гимнастёрка*, новенькие галифе, ладные сапоги. Ни потёртости, ни заплат. Улыбка — простая, добрая, будто он встречал давно потерянных братьев, да так оно и было они теперь братья по оружию…

Гимнастёрка* — после разговора с Львом, Лешка Морозов ничего не экономил на складах, он понимал идет обратный отсчет времени, что не потратят они в обороне достанется врагу, те же гимнастерки пойдут в качестве униформы для хиви, потому последние из выживших, когда оборона рухнет взорвут и подожгут склады. Когда жизнь бойца короче жизни гимнастёрки или галифе, сапог, зачем экономить и беречь эти самые сапоги для врага? Это «экономика» изобилия в кризисе. Когда ничего не жалко. Ибо снявши голову о шапке не плачут.

— Ну вы дали парни! Раз и фрицы в лепешку! Ну герои! — голос был хрипловатым, восхищенным и доброжелательным, не таким были у украинских полицаев. — Заходите по десять человек. Грязное — в корзины у входа… Всё, что на вас — на сожжение. Новая жизнь начинается. Понятно?

Иван быстро разделся и вошёл одним из первых. Внутри был самый настоящий рай. Гулкий грохот тазов, радостные крити тех кого в шутку облили ледяной водой, здоровый, дружеский смех и тот самый, забытый запах раскалённых камней и свежего дерева.

У него в руках был новенький кусок туалетного мыла (приказ ничего не оставлять врагу), большой увесистый, самая настоящая роскошь для простого сержанта…

— «Держи, браток». — Так ему сказал боец на раздаче, ничего сложного не сказав. Такие простые слова «браток», не «москали» не «жиды» или «комуняки», простое понятное человеческое обращение. Что возвращало человеческое достоинство, которое казалось навсегда было утрачено в плену.

Вода смыла с него не только грязь. Смыла клеймо скота, которым пытались его заклеймить орды ЕС, что вторглись на просторы его Родины. Он стоял под теплыми струями, задрав голову, и ему казалось, что с кожи слезает тонкая, невидимая корка унижения. Рядом такой же детина, бывший артиллерист, молча, с закрытыми глазами, тер себя мочалкой, будто хотел стереть кожу до мяса.

После мытья сразу — в парилку. Дышать было нечем, но это был добрый жар. Пот лился ручьями. Потом — в предбанник, прохладный, пропахший хмелем и… чем-то вареным. Сержант сразу узнал запах, он был из прошлой жизни. Раки? Откуда?

И тут Иван обомлел во второй раз.

За грубым деревянным столом сидели несколько человек. Все — в новом, как и у того парня на входе. На столе стояли глиняные кружки, а в огромном тазу дымилась гора РАКОВ. Красных, варёных.

— Садись, боец, место есть! — крикнул один, коренастый, но бодрый. — Небось, в окружении раков не лопал? На, держи.

Он протянул Ивану кружку. От неё пахло хлебом и хмелем. Пиво*, прохладное, пиво, простые человеческие радости. Иван машинально взял. Ему тут же насыпали в миску раков.

Пиво* — по разговору с Львом, Лешка Морозов ввел такое понятие, как «наркомовские сто грамм», гораздо раньше в котле, чем их введут в армии. У него не было достаточного числа политруков (психологов), дабы быстро восстанавливать психологическое здоровье бойцов, а пиво варили в городе, были и запасы спирта из которых делали примитивную «водку» размешивая с водой. Ничто не должно достаться врагу.

— Лопай, лопай, — сказал коренастый. — После бани — святое дело. Мы тут, выздоравливающие, за порядком смотрим. Да и сами не прочь лишний раз попариться, пивка дернуть, но в меру боец в меру.

Иван осторожно разломил панцирь. Мясо было уже не обжигающим, а тёплым, нежным. Он запил его глотком пива. Вкус был невероятным. Простым и божественным.

— Откуда… всё? — не удержался он.

— Раки? Из реки, само собой. Пиво — с местного заводика, ещё не разбомбили, — пояснил второй, худощавый, с забинтованной рукой. — А насчёт формы, мыла… Товарищ полковник такой приказ дал: всё, что на складах, — на бойцов. Потому что если не мы, то фрицы носить будут или их прихвостни. Лучше мы в новом походим, чем они. Логично?

Иван молча кивнул, разламывая второго рака. Логично. Железно логично.

— А как тут… воюется? — спросил он, глядя на их спокойные лица.

Коренастый хмыкнул.

— С непривычки — страшно? Не боись пехота, втянешься. Да с полковником нашим не пропадешь… Он же чекист. Не как все. Он думает на три шага вперёд. Скажет: «здесь будет прорыв», и там — прорыв, дураки немцы пошли, а мы стало быть ждем. Легко воюется, знай сполняй, что сказано. А он за нас думает: кормит, поит. И даже в баню с пивком отправляет, — он поднял кружку. — За Белосток!