Иван выпил. Разговор полился сам собой. Он, забывшись, рассказывал про дулаг, про охранников-хиви. Видел, как на лицах собеседников появлялась не жалость, а ровная, холодная ярость и ненависть к врагу. Худощавый тихо сказал:

— Ну суки, за все нам ответят. У нас полевой суд справедливый и быстрый.

После раков и пива, сытый и будто наполненный теплом изнутри, Иван вышел в раздевалку. Там уже лежали аккуратные стопки: новенькая гимнастёрка и галифе, новенькие портянки, кирзовые сапоги — целые, крепкие, новые! И сверху — бритвенный набор.

— Стричься и бриться — завтра, потом в санчасть*, — сказал дежурный, тоже во всём новом. — Сейчас — свободны. Ужин в столовой до девяти вечера. Или в кинотеатр — «Чапаева» крутят. Кто устал — сразу в казарму, отбой в десять, подъём в восемь. Но для вас отбой не нормирован можете так ложиться спать, приказ полковника*.

Санчасть*— нужно понимать в госпиталя и городскую больницу переделанную под госпиталь попало 10 000 раненных и обессиленных от голода людей. По логике после бани бы бойцов в санчасть. Но медперсонал был перегружен, потому относительно здоровых просто отмыли и накормили. Санчасть оставив на завтра.

Приказ полковника* — понятно в стандартной ситуации водят на ужин, есть отбой и подъем в положенное время. Тут прибыло 5000 относительно боеспособных пленных, людям дали неофициальный выходной, баня, кино, ужин в столовой до 9 вечера, возможность раньше отбиться поспать. Вольница первого дня, пока не сформировали подразделения. Да и тиранить людей после плена и боя не разумно.

Иван выбрал казарму. Ему показали длинный, вымытый барак. Кровати с железными спинками, чистые матрасы и белоснежные простыни. Он сел на свою кровать, проваливаясь в непривычную мягкость. Снял новехонькие сапоги, почувствовав, как ноют натруженные, но чистые ноги.

Рядом, на соседней койке, молоденький пулемётчик из его же батальона, прошедший с ним ужасы плена и штурм вражеских позиций, вздохнул счастливо:

— Кровать-то, мать её… С ума сойти. Никто бы не понял молодого паренька, но Иван понимал…

Потому сержант не ответил. Он скинул гимнастёрку, галифе,, привычно обмотав портянки вокруг сапог, лёг на спину и натянул до подбородка свежую простыню, пахнущую солнцем. Сквозь открытое окно доносились звуки почти мирного города: гул моторов с рембазы, далёкие команды, смех. Не было воя «штук», не было разрывов. Была тишина.

Он закрыл глаза. В голове, где ещё утром жили только голод, злоба и животный ужас, теперь звучали простые слова: «…всё на складах — на бойцов…», «…чекист, он думает вперёд…», «…фрицы за них ответят…».

И впервые за много-много дней — с того самого чёрного июня — Иван уснул не потому, что свалился без сил, а потому что ему захотелось спать. Уснул сытым, вымытым, в новой форме, на чистой постели. Зная, что его не разбудят ни крики, ни пинки. Подъём — в восемь.

Последней мыслью, уплывающей в тёплый мрак, было тихое, ясное понимание: он снова человек. И завтра он будет воевать не как загнанный зверь, а как боец Рабоче Крестьянской Красной Армии. За всё это, за баню, за раков, за простыню и за того полковника, который всё это устроил. Из таких вот мелочей складывалось огромное слово Родина…

9 июля 1941 года, 07:00. Казарма 2-го сводного батальона, Белосток.

Ивана разбудил не горн, а непривычная тишина и свет из окна. Он лежал, не двигаясь, несколько секунд, привыкая к ощущению чистой простыни под телом и странной лёгкости в голове. Не было того каменного кома усталости. Потом вспомнил: подъём в восемь. Но вокруг уже шевелились, шёпотом переговаривались.

— Слышал? Парад будет! — прошипел сосед, пулемётчик Петька.

— Какой ещё парад? — недоверчиво пробормотал кто-то.

— Говорят, пленных по главной гнать будут. И технику нашу всю покажут. Полковник приказал. В девять уже начало!

Суета стала нервной, радостной. Ровно в восемь в дверь вошёл старшина — не вчерашний, а новый, тоже во всём новом, с невозмутимым лицом старого служки.

— Подъём! Умыться, построиться за десять минут! На завтрак — тридцать минут! В девять — всем на площадь!

Завтрак был в той же солдатской столовой, но для вчерашних пленных — это был не просто преим пищи, а настойщий праздник. Пиршество! Длинные столы ломились. В центре каждого — горы нарезанного белого хлеба. Рядом — целые брикеты сливочного масла, жёлтого, душистого. Чайники с крепким, сладким чаем. Миски с дымящейся пшённой кашей, куда каждый клал по своему усмотрению масла — ложку, две, полпачки. На отдельном блюде — румяное сало, тонко нарезанное сало, которого бери сколько хочешь, как и хлеба. Бойцы не знали и не могли знать, что в свинарник, севернее города попало несколько артиллерийских снарядов фрицев. Теперь свинины и сала было в изобилии, не съедят они съедят немцы, ну или просто протухнет под жарким летним солнцем.

— Бери, не стесняйся! Хлеба — сколько влезет! — кричали дневальные, сами намазывая на ломти масло сантиметровым слоем.

Иван ел медленно, смакуя. Хлеб был мягким, масло таяло во рту. Он запивал его глотками сладкого чая и чувствовал, как силы, настоящие, а не от адреналина, наполняют тело. Вокруг него такие же, как он, вчерашние пленные и окруженцы, ели молча, с каким-то благоговейным ужасом. Кто-то украдкой прятал кусок сала в карман, но тут же, оглядевшись, стыдливо доставал и съедал. Не потому, что останавливали или осуждали. Просто возвращалась человеческое достоинство, гордость…

08:40. Их выстроили и повели не на плац, а прямо в город, к центральной площади. Улицы были полны народу. Не только солдаты. Женщины в платках, старики, дети — всё, кто остались в живыми в Белостоке, высыпали посмотреть. Воздух гудел от приглушённого говора, смеха детей, нервного ожидания. Ивана и его товарищей втиснули в первые ряды зрителей у самого края мостовой.

Он огляделся. Напротив, на импровизированной трибуне, сооружённой на базе грузовиков ЗИС, стояла группа командиров. В центре, в простой гимнастёрке, но с таким видом, будто на него смотрит вся страна, — полковник Морозов. Рядом — майор Орлов, командир танкистов, суровый и подтянутый; начальник артиллерии, начальник ПВО. Все — без лишних регалий, но с такими лицами, что было ясно: эти люди отвечают здесь за всё.

Ровно в 09:00 с западного конца площади раздалась команда, и на неё въехал командир парада. Это был капитан Ветров — тот самый, о котором шёпотом говорили в бане. Он сидел верхом на коне. На гнедом, крупном жеребце. Сидел легко, по-кавалерийски, и от его вида, такого неожиданного и древнего, веяло чем-то былинным.

Площадь затихла.

Ветров подъехал к трибуне, чётко отсалютовал кавалерийской саблей.

— Товарищ полковник! Части гарнизона Белостокской крепости для проведения парада построены! Командир парада капитан Ветров!

Морозов, не повышая голоса, но так, что слова отчётливо пронеслись по замершей площади, ответил:

— Приступайте, товарищ капитан.

Ветров развернул коня. И началось.

Первой, под звуки городского оркестра (что обычно до войны играл в городском парке для влюбленных парочек), чётко печатая шаг, прошла пехота. Не сводные батальоны, а ветераны. Те, кто оборонял город с первого дня. Их форма была новенькая, с иголочки, четко подогнанная по фигуре* каждого бойца, выглаженная и с белоснежной подшивой. На лицах — не гордость, а спокойная, тяжёлая уверенность. Они шли, глядя прямо перед собой, и в их строю была такая сила, что у зрителей перехватывало дыхание.

Подогнанная по фигуре* — ученицы старших классов белостокских школ пионерки и комсомолки посчитали своим долгом и делом чести обшить для парада бойцов, форма новенькая со складов, но подогнана умелицами четко по фигуре. Девчата не спали всю ночь, старались…

За пехотой пошла наша техника. Тракторы «Сталинец», тянувшие орудия. Мощные и уверенные «Комсомольцы», внешне похожие на легкие пулеметные танки с пуленепробиваемой броней и пулеметом. Бронеавтомобили БА-10, БА-20 ФАИ… А потом — танки. Сначала лёгкие БТ и Т-26, затем — средние Т-28, Т-34, грозные, с длинными стволами. И венцом — тяжёлые КВ. Их рёв заглушал музыку, а ширина гусениц казалась обещанием несокрушимости. Народ ахал, дети показывали пальцами.