— А кто будет все это внедрять? Где взять столько подготовленных кадров? — спросил Петр Николаевич, но в его глазах уже мелькал не скепсис, а интерес расчетливого хозяина.

— Институт «Ковчег» готов стать головной организацией и учебной базой, — вступил Лев. — Мы уже начали. У нас есть отработанные методики, педагогический опыт, инфраструктура. Нам нужен мандат и ресурсы не на содержание, а на развитие. Мы будем готовить кадры, рассылать их по регионам, контролировать стандарты, вести научные разработки, приносящие конкретную экономическую выгоду. Например, экспорт наших медицинских технологий и препаратов уже сейчас может давать валютную выручку, сравнимую с продажей леса или пушнины. Как было до… войны. Вы же знаете те суммы, что приносил наш экспорт? Шприцы, капельницы, антибиотики и остальные препараты, это до десяти процентов ВВП страны… А за время войны, мы создали и стандартизировали десятки новых препаратов, технологий, изобретений.

Комиссия переглянулась. Молчание длилось несколько минут. Они изучали графики, тыкали пальцами в цифры, что-то тихо обсуждали между собой.

— Допустим, — наконец сказал Петр Николаевич, собирая бумаги. — Ваши расчеты… они требуют проверки, но выглядят убедительно. Мы берем материалы на изучение. Официального решения ждите через пару недель. Но лично я скажу: подход… нестандартный. И потому, возможно, единственно верный в текущих условиях.

Это была не победа. Но это и не было поражением, это был шанс. Когда комиссия ушла, Катя выдохнула и опустилась на стул, вдруг побледнев.

— Ну, как? — спросила она.

— Блестяще, — честно сказал Лев. — Ты была блестяща, Катенька. Они думали, что приехали к чудакам-изобретателям. А ты говорила с ними на языке, который они понимают лучше всего: на языке цифр и выгоды.

— Это твои цифры, Лёва. Твоя выгода — спасенные жизни. Я лишь перевела их на бюрократический.

Он улыбнулся, впервые за этот день по-настоящему. Впереди была битва, но теперь он знал, что сражаться они будут вместе, и у них есть настоящее оружие — не идеология, а холодная, железная логика эффективности.

Сержант Иван Дорохов лежал на кровати в казарме, закинув руки за голову, и задумчиво смотрел в потолок. В горле ещё стоял приятный привкус пива, а тело, вымытое в бане до скрипа, лениво отдыхало. За окном, за бетонной стеной склада, гудел город. Не гудел войной — гудел жизнью. Здесь, в тылу, был свой, почти мирный ритм.

Сегодня у него было увольнение в город. Не «увольнительная», как до войны, а восемь часов разрешённого отсутствия в части для тех, кого сняли с передовой после вчерашнего боя. Вчера… Иван усмехнулся про себя. Он не был в той самой контратаке, его рота держала соседний участок. Но он видел, как возвращались танки — грязные, с вмятинами, но возвращались победителями, «израненными», но «живыми». И он потом видел лица танкистов — усталые, но с каким-то жёстким, ликующим огнём внутри. Они вышибли эсэсовцев. Гнали их по своей земле целых пять километров. Иван сначала не поверил, не умом, а сердцем не поверил, пока не увидел пленных — не тех жалких, оборванных «фрицев» первых дней его попадания в город, а рослых, в хорошей, хоть и грязной теперь форме, с залихватски заломленными пилотками. У них в глазах был не страх, а потрясение, как у человека, которого только что ударили обухом по затылку. Иван помнил это выражение. Он видел его в зеркале после дулага. Полковник Морозов умел удивлять и своих и чужих…

Они, оказывается, тоже могут быть такими: уязвимыми, бегущими, трясущимися от страха с растерянными лицами.

От этого открытия мир стал проще и твёрже. Немец — не сверхчеловек. Он солдат! Сильный, вышколенный, жестокий — да. Но если его правильно ударить, он ломается. А бить их здесь умели, полковник Морозов научил.

Увольнение они с земляком Петькой потратили будто купцы на базаре, тратя разумно и бережно каждый час свободного времени. Сначала — в столовую, где дали гуляш по ощущению мяса в котором было куда больше, чем макарон, знатный такой гуляш. Потом — по зову души — в баньку, хотя мылись уже второй раз за день. Просто хотелось посидеть в парилке, попить пивка, поесть раков, ощутить тепло в костях. А потом, уже чистые, в новом обмундировании, они пошли… в театр.

Здание городского театра уцелело чудом. Окна были забиты фанерой, с потолка кое-где сыпалась штукатурка, но внутри горели люстры. Играли знаменитую комедию Николай Васильевича Гоголя — «Ревизор». Актрисы, с лоснящимися от богатых пайков лицами, будто и не было никакой войны, в ярких платьях, давали шикарное представление. Иван мало вникал в сюжет, он наслаждался обстановкой, сидел, заворожённый. Не столько спектаклем, а сколько самой возможностью всего этого. Сидеть в театре, слышать смех вокруг (смеялись в основном девчата-связистки и раненые из госпиталя), чувствовать, как где-то далеко, за стенами, гремит война, а здесь… здесь свет, музыка, жизнь. Это было посильнее агитации любого политрука. Это было доказательство: город жив. Мы защищаем не руины, а мирную жизнь. Эту хрупкую, диковинную, почти забытую нормальность.

Возвращаясь в казарму на вечернюю поверку, Иван ловил себя на мысли: он не хочет, чтобы это кончилось. Не театр или пьеса — а эта уверенность. Уверенность в завтрашнем дне, в том, что его накормят, что за спиной — не паника и хаос, а порядок, пусть и суровый порядок войны. Что командиры знают, что делают, что немца можно не только остановить, но и пнуть так, чтобы он летел до самого Берлина. Он вдруг отчетливо понял, как хочется, чтобы Алексей Морозов жил и командовал армией, а лучше фронтом, тогда они — УХ!

Поверку проводил новый ротный — лейтенант (младшие командиры быстро выбывали или шли на повышение, но чаще погибали, суровая реальность ВОВ), бывший учитель истории, сухой и внимательный. Он ничего не сказал о вчерашнем бое, только напомнил, что нужно соблюдать бдительность. Но в его глазах, когда он смотрел на построение отдохнувших, сытых бойцов, было то же, что чувствовал и Иван: опора. Почти физическая вера в командующего обороной, вера на которую можно почти физически опереться.

Утром, сразу после подъема объявили построение. Это не была тревога, а нечто другое, не понятное. На плацу была установлена трибуна и установлен громкоговоритель, они выстроились те, все части, что были на отдыхе по ротации. Вперед вышел сам полковник Морозов. Молодой, лет двадцати семи (сержант ошибается Морозову 29 лет), не больше. Высокий, худощавый, в простой гимнастёрке без знаков отличия, которые он, как знали все, не носил опасаясь снайперов, впрочем полковника знали в лицо. Орлиный взгляд без тени сомнения.

— Товарищи бойцы и командиры, — его голос, негромкий, но отчётливый, было отчетливо слышно благодаря громкоговорителю. — Вчера был хороший, результативный день. Мы показали одной высокомерной выскочке, ефрейтору укравшему генеральские лампасы, что значит лезть воровать в чужой дом. Воришка и мелкий уголовник называющий себя фюрером наказан. Иван не очень понимал к чему эта речь, а кинооператор фиксировал слова Морозова. Можно не сомневаться кинопленка дойдет до Гитлера и как бы сказал Лев Борисов у фюрера полыхнет пукан…

По строю пробежал одобрительный гул.

— Но это не конец. Это только начало разгрома бесноватого выскочки и бездарного художника. И чтобы они лучше поняли наши правила, мы им сейчас кое-что объясним. — Морозов кивнул в сторону радиостанции, установленной на трибуне.

К микрофону подошла девушка. Стройная, в платье, как будто она учительница, с идеальной строгой прической. Иван не мог знать, она и была учительницей немецкого из местной школы. Её взяли в штаб переводчицей. Девушка была сосредоточена и горда. Её переполняла гордость за возложенную на её хрупкие плечи миссию.

Морозов что-то тихо сказал ей. Она кивнула, перевела дух и заговорила в микрофон. Чистым, школьным немецким, который теперь звучал как приговор.