Дверь открылась без стука, вошли Громов и Артемьев. Оба в шинелях, с лицами, не выражавшими ничего, кроме служебного долга.

— Промедление недопустимо, Лев Борисович, — голос Громова был ровным, но в нем слышалась сталь. — Приказ подписан на самом верху. Бронь снимается с пяти процентов врачей по всем тыловым госпиталям. Ваш «Ковчег» — не исключение.

— Это убийство, — тихо, но с такой силой, что слова прозвучали как приговор, произнес Лев. Он поднял на них глаза. — Убийство их самих. И тех, кого они не успеют спасти здесь. Вы понимаете, кого вы требуете? Это лучшие мои специалисты! Они за год тысячи жизней!

Артемьев холодно взглянул на него. Его взгляд был подобен скальпелю, вскрывающему нарыв. — На фронте гибнут целые госпитали от артобстрелов. Там тоже нужны руки и мозги. Выбирайте сами, кого отправить. Или, — он сделал паузу, — мы выберем за вас. Это не обсуждается.

Когда они ушли, Лев остался один. Он взял карандаш. Он знал этих людей, знакомился с ними, учил их, растил. Хирург Петров, тот самый, что дрогнул сегодня в операционной. Талантливый, перспективный, но еще не окрепший. Отправляя его, Лев подписывал ему если не смертный приговор, то приговор к жизни в аду передовой. Но оставить его — означало отправить кого-то другого, возможно, более ценного для системы «Ковчега». Он провел черту, Петров.

Параллельно он диктовал секретарю другой приказ — временно прекратить плановый прием гражданского населения. Через несколько минут в кабинет, не сдержавшись, ворвалась пожилая медсестра Мария Игнатьевна, проработавшая в институте с первых дней.

— Лев Борисович, это же невозможно! — в ее глазах стояли слезы. — Моя тетка, ей семьдесят, у нее обострение язвы! Ей нужна помощь! Вы не можете…

— Могу, — перебил он, и его собственный голос прозвучал для него чужим и отвратительным. — У нас нет коек, нет лекарств, нет сил. Все ресурсы — для бойцов. Острые, угрожающие жизни случаи — будем принимать. Все остальное — нет. Поликлинический прием остановлен.

Он видел, как в ее глазах гаснет не только надежда, но и уважение к нему. Она молча развернулась и вышла. Лев закрыл глаза. Он только что спас десятки бойцов, обрекая на страдания десятки стариков и детей. Математика войны была безжалостной, и он был ее главным вычислителем.

На пятнадцатом этаже, в большой учебной аудитории, было немногим теплее, чем на улице. Студенты-медики, завернутые в пальто и платки, сидели, поджав окоченевшие ноги, и дышали на побелевшие от холода пальцы. Но все глаза были прикованы к доске и к фигуре Льва Борисова.

На доске он нарисовал схему: три концентрических круга. В центре — «Раненый боец». Вокруг — «Холод. Боль. Инфекция».

— Запомните, — его голос, хриплый от усталости, резал ледяную тишину. — Ваша задача не просто зашить рану. Ваша задача — вытащить его из этого ада. Победить холод — согреть. Победить боль — обезболить. Победить инфекцию — не дать ей шанса. Это три фронта, и отступать некуда.

После теории он повел их в перевязочную. На столе лежал боец с рваной раной кисти. Лев попросил у сестры шприц с совкаином.

— Сейчас я покажу вам технику, которая сэкономит нам наркоз и спасет бойца от лишних мучений, — сказал он, набирая раствор. — Проводниковая анестезия на уровне запястья. Мы блокируем нервные стволы, идущие к кисти. Боец будет в сознании, но не почувствует боли.

Он делал укол медленно, объясняя каждое движение, каждую анатомическую ориентировку. Студенты, затаив дыхание, ловили каждое слово. Это была не сухая теория, а инструмент выживания, который они могли применить завтра же.

Когда боец, удивленно глядя на свои онемевшие пальцы, пробормотал: «И правда не больно…», среди студентов прошел облегченный вздох.

— Товарищ Борисов, — поднял руку один из студентов, коренастый паренек с умными глазами. — А как на фронте отличить газовую гангрену от просто гнилостной инфекции, если нет лаборатории?

Лев чуть заметно улыбнулся.

— По запаху. Гангрена пахнет сладковато и прогоркло, как испорченные консервы. А гнилостная — как протухшее мясо. Запомните: ваша задача — не нюхать, а предотвращать. Но если уж пришлось… нюхайте. Это тоже диагностика.

Студенты засмеялись. Смех был нервным, но это был смех. Искра жизни в ледяном царстве смерти. После лекции они, воодушевленные, разошлись по отделениям — ставить капельницы, делать перевязки, учиться. Они были будущим, которое «Ковчег» должен был защитить.

Вечер в кабинете Льва был редким моментом относительного затишья. Он пытался сосредоточиться на отчете о расходе антисептиков, но цифры расплывались перед глазами. За окном уже давно стемнело, и лишь тусклый свет снега отражался в стеклах. Внезапно дверь распахнулась без стука.

В проеме стояли Громов и Артемьев. Между ними, с плотной черной повязкой на глазах, шагал человек в длинном драповом пальто, явно иностранного покроя. Громов снял повязку одним резким движением.

Перед Львом стоял американец. Лет сорока, с внимательными, все запоминающими глазами и готовой улыбкой, которая, однако, не скрывала усталости и внутреннего напряжения. Его взгляд мгновенно сфокусировался на Льве, оценивая, сканируя.

— Мистер Джон Брэдфорд, — представился он по-русски с почти незаметным акцентом, но с идеальной грамматикой. — «Ассошиэйтед Пресс». В Штатах, знаете ли, ходят самые невероятные слухи о «советском медицинском чуде в запасной столице». Говорят, вы даже Уэнделла Уилки, личного представителя президента, в сентябре не удостоили визитом. Мне, конечно, лестно, что моя персона оказалась значимее.

Лев не предложил ему сесть. Он сам остался сидеть за своим столом, чувствуя, как в кабинете за его спиной замерли Катя и Сашка, которые как раз принесли сводки по логистике. Воздух наполнился скрытым напряжением.

— Мистер Брэдфорд, — голос Льва был ровным и холодным, как сталь скальпеля, — у нас нет ни времени, ни ресурсов на прием иностранных делегаций. Каждая минута здесь отсчитывает чью-то жизнь. Ваш визит, с учетом конспирации, уже отнял у нас пятнадцать минут. Это время, которое я мог бы потратить на спасение человека.

— Именно об этом я и хочу рассказать своим читателям, — не смутился Брэдфорд. Его взгляд скользнул по голым стенам, по добротной мебели, по карте фронтов с флажками, пытаясь найти хоть намек на роскошь или секретность. — О том, как в глубоком тылу, в условиях, которые ваше же правительство называет «чрезвычайными», вы творите чудеса. Мне говорили, вы здесь… пересаживаете органы? Создаете кровь из воздуха? — В его голосе прозвучала легкая, почти неощутимая ирония.

— Мы не боги и не алхимики, мистер Брэдфорд, — вмешалась Катя, сделав шаг вперед. Ее голос был спокоен, но в нем ясно слышались стальные нотки. — Мы врачи. Мы спасаем жизни наших бойцов любыми доступными средствами. И позвольте вас поправить: у нас нет разделения на мужскую и женскую работу. Есть работа, которая должна быть сделана. И мы ее делаем, без громких слов и репортажей.

— Ресурсы, — повернулся к нему Сашка, его лицо, обычно выражавшее грубоватую добродушность, сейчас было отстраненным и замкнутым. — Вы, наверное, хотите спросить о ресурсах? О том, откуда мы берем лекарства, аппараты, материалы? Мы не считаем то, чего нет, мистер Брэдфорд. Мы считаем, как использовать то, что есть. И если чего-то нет, мы находим этому замену. Или делаем сами из того, что есть.

Брэдфорд внимательно слушал, его глаза бегали от одного говорящего к другому, пытаясь найти слабину, малейшую трещину в этом едином фронте.

— Понимаете, — смягчив тон, сказал он, — американскому обывателю сложно представить ваш героизм. Он читает о Сталинграде, о боях под Ржевом… А здесь, в тылу, происходит своя, невидимая война. Я хочу показать им ваши лица. Рассказать, как вы живете, работаете…

— Мы не герои, — резко оборвал его Лев. — Мы функционеры. Винтики большой машины, которая пытается остановить кровотечение у всей страны. Наши лица никому не интересны, интересны должны быть результаты. Снижение смертности, возвращение бойцов в строй. Вот и все, что имеет значение.