— Но методы! — не унимался журналист. — Ваши методы опережают время! Антибиотики, которые вы производите…

— Все наши разработки являются достоянием советской науки и направлены на нужды обороны, — холодно парировал Лев. — Мы не комментируем конкретные технологии.

Диалог длился еще минут десять. Брэдфорд задавал умные, цепкие вопросы, пытаясь задеть за живое, вызвать на откровенность. Но Лев, Катя и Сашка работали как слаженный механизм, отвечая общими, но жесткими фразами, не давая ни одной лишней детали, ни одного имени, ни одного конкретного метода. Они были как крепость, и американский журналист безуспешно пытался найти в ней брешь.

Когда Громов, молча наблюдавший за всем этим, снова завязал глаза Брэдфорду и вывел его из кабинета, в комнате повисла тяжелая, гнетущая тишина.

Через несколько минут Громов вернулся один.

— Написано будет то, что мы ему позволим, — произнес он, его лицо не выражало никаких эмоций. — Текст согласуют. Но он не дурак, понял главное. Здесь работают не из-под палки. Не из страха, а за совесть. И это, — Громов чуть заметно усмехнулся, — это его впечатлило куда больше, чем любые разговоры о пересадке органов. Он увидел фанатиков. А фанатиков, как известно, победить нельзя. Их можно только уничтожить, и он это понял.

Лев молча кивнул, глядя в пустоту. Еще одна битва была выиграна. Битва за образ, за информацию. Но он не чувствовал ни удовлетворения, ни облегчения. Лишь глухую, давящую усталость. Эти политические игры, это позирование перед чужими людьми отнимало силы, которые можно было потратить на реальное дело — на спасение тех, кто кричал сейчас от боли в операционных на этажах ниже.

Ночное дежурство в ОРИТ Неговского всегда было похоже на вахту на тонущем корабле. Тишину, звенящую и хрупкую, нарушали лишь монотонные писчики ЭКГ, громыхающие звуки аппарата ИВЛ «Волна-Э1», шипение кислорода, подаваемого через маски, и сдавленные, прорывающиеся сквозь сон или бред стоны.

Лев, совершая свой обычный ночной обход, остановился у койки, поставленной в дальнем углу. Новый боец, доставленный днем с передовой, с тяжелым проникающим ранением грудной клетки. Пуля прошла навылет, задев легкое. Операцию провели успешно, дренажи стояли, рана выглядела чистой. Состояние значилось как «стабильно тяжелое». Но что-то смущало Льва, щекотало его врачебную интуицию, ту самую, что вырабатывается годами практики и тысячью увиденных случаев.

— Температура в норме, Лев Борисович, — доложила дежурная медсестра, молодая девушка с темными кругами под глазами. — Тридцать шесть и восемь, все время.

— Хороший признак, — с некоторым облегчением произнес Неговский, подойдя к ним. Его лицо, всегда сосредоточенное, сейчас выражало усталую удовлетворенность. — Значит, сепсиса нет. Рана чистая, есть шанс.

— Слишком хороший признак, Владимир Александрович, — покачал головой Лев, не отрывая взгляда от бойца. — Слишком. При таком ранении, с таким объемом повреждений легочной ткани и кровопотери, организм должен реагировать. Должна быть системная воспалительная реакция. Тахикардия есть, давление низкое… а температуры нет. Ее отсутствие — это не хороший признак. Это признак чего-то другого, что-то сломалось в регуляции.

Он склонился над бойцом. Тот был в сознании, но взгляд его был мутным, заторможенным, будто он смотрел сквозь них, в какую-то свою внутреннюю пустоту. Лев легонько приоткрыл ему веко, проверяя зрачки. Реакция на свет была вялой, почти отсутствующей. Затем он положил руку под затылок бойца и попытался пассивно согнуть его шею, приблизив подбородок к груди. Он почувствовал отчетливое, пружинящее сопротивление.

— Ригидность затылочных мышц, — тихо, почти про себя, произнес Лев. — Менингеальные знаки. И зрачки… Травматический менингит. И что-то с терморегуляцией… Похоже, поврежден гипоталамус. Ударная волна, контузия… Сотрясение мозга было при поступлении?

— Легкое, — кивнул Неговский, и его лицо снова стало озабоченным. — Но на него не обратили особого внимания на фоне грудной клетки.

— Зря, — коротко бросил Лев. — Немедленно делаем спинномозговую пункцию. И готовимся к введению антибиотиков интратекально.

— Простите, Лев Борисович, но это как? — лицо Владимира Александровича изобразило полное недоумение.

— Это… — запнулся Лев, он позабыл, что такого понятия в медицине этого времени еще не было. — Это метод доставки препарата в субарахноидальное пространство, которое расположено между мозговыми оболочками и заполнено спинномозговой жидкостью. Главным преимуществом такого введения, является обход гематоэнцефалического барьера, вы же читали последние работы Жданова? Он как раз описал этот самый барьер с новой точки зрения. — как на духу выпалил Лев. Не было времени на долгие объяснения.

— Вы не перестаете удивлять, Лев Борисович, с честью понаблюдаю за вами, — кивая, ответил Неговский.

— Я делаю и рассказываю, вы запоминаете. После этого подготовьте методические материалы для предоставления в наркомздрав. Эту технику должен освоить как врач и ординатор! Для начала, нам нужна стерильность, я сейчас же закажу свободную операционную, — Лев так же заказал необходимый инструментарий, нашлась даже игла нужного размера, один из более старых прототипов Льва.

— Итак, преступим. — Лев встал на изготовку. — тут важна точность. Начнём с пациента: он лежит на боку, колени подтянуты к животу, подбородок прижат к груди. Так мы максимально раскрываем межпозвонковые промежутки. Зафиксировали позу?

— Да, всё стабильно. А почему именно такая укладка? — тут же поинтересовался Неговский.

— Потому что нам нужны чёткие анатомические ориентиры. Смотрите: ощупайте остистые отростки поясничных позвонков. Мы работаем в промежутке между L3–L4 или L4–L5, это безопаснее, чем выше. — Лев нашел нужную точку.

— Понял. А как точно найти L4? В особенности как донести это до молодых врачей? — Неговский то и дело отходил к дверям в предоперационную, что бы внести информацию в заметки.

— Проведим линию между верхними точками подвздошных гребней — она пересекает позвоночник как раз на уровне L4. Это «линия Тюффье». Так и запишите, потом мы сделаем картинки в методичку. Теперь обработка: спирт, стерильные салфетки. Затем вводим раствор совкаина подкожно, потом глубже — в связки. Ждём 2–3 минуты. Теперь берём иглу для люмбальной пункции. — Лев взял длинную игру, с подобием мандрена. — Срез направлен в сторону позвоночника. Укол делаем строго по средней линии, между остистыми отростками. Угол примерно 15° к голове

— А если сопротивление?

— Если чувствуем «провал» — мы в межостистой связке. Дальше — жёлтая связка. Тут надо чуть увеличить усилие. Второй «провал» — и мы в субарахноидальном пространстве. Вынимаем мандрен: должна появиться капля ликвора. Если нет — аккуратно поворачиваем иглу, проверяем глубину

— А если кровь?

— Значит, попали в сосуд. Вытаскиваем иглу, прижимаем, ждём 1–2 минуты, пробуем в другом промежутке. Кровь в ликворе — признак травмы, нам это не нужно. Когда ликвор пошёл, подсоединяем шприц с препаратом. Важно: вводим медленно, за 2–3 минуты. Объём — не более 5–10 мл за раз, иначе резкое изменение давления

— А сам препарат? Я видел медсестра что-то делала с флаконом. — подметил Неговский.

— Все верно, Владимир Александрович, он должен быть нагрет до 36–37 °C, холодный раствор вызывет спазм. И ещё: после введения оставляем иглу на 1–2 минуты чтобы давление выровнялось

— Что дальше?

— Вынимаем иглу, прикладываем стерильную салфетку, фиксируем. Пациент лежит 2–4 часа на животе или боку, голова опущена. Это снижает риск постпункционной головной боли. Контролируем: пульс, АД, сознание, температуру. Если появилась тошнота, рвота, неврологические симптомы — сразу сообщаем.

— А осложнения какие?

— Основные риски это: постпункционная головная боль, инфекция, гематома или повреждение нерва. Поэтому: медленно, стерильно, точно по ориентирам. Вопросы? — Лев закончил процедуру, глубоко выдохнув. И руки и голова не подкачали, вспомнив эту рутинную процедуру.