— Запомните, — обратился Лев к окружавшим его студентам. — Смотрите не только на очевидное. Ищите тихие симптомы. Иногда они кричат громче любой температуры.

Через несколько дней новая загадка. Девушка-зенитчица с постоянными болями в груди, одышкой, которую списывали на последствия контузии. Стандартная флюорография чистая.

— Сделайте серию снимков, — распорядился Лев, войдя в рентгенологическое отделение. — В прямой, боковой проекциях. И обязательно — при глубоком вдохе и на полном выдохе.

Зедгенидзе и Рейнберг послушно выполнили указание. Когда снимки проявили и вывесили на просвет, картина прояснилась. На стандартных изображениях — ничего. Но на снимке в боковой проекции, на глубоком вдохе, проступила слабая, но четкая тень в средостении.

— Вот он, — ткнул пальцем Рейнберг. — Видите? Рядом с тенью сердца. Стекло? Осколок оптики?

— Возможно, — кивнул Лев. — Надо доставать.

Операция была ювелирной. Пришлось вскрывать грудную клетку и осторожно, миллиметр за миллиметром, отделять крошечный осколок стекла от оптического прибора, который внедрился в средостение и, по счастливой случайности, не задел крупных сосудов. Когда инородное тело извлекли, девушка на своей койке в палате вздохнула полной грудью, как будто с нее сняли тяжелый камень.

В последнюю неделю января в цехе протезирования царила атмосфера напряженного ожидания. На большом верстаке были разложены готовые образцы. «Биокисть» с элементарным биоуправлением, подключенная к усилителю Невзорова. Модульный протез ноги с регулируемым коленным шарниром Ефремова. Набор сменных захватов — крюк, плоскогубцы, шариковый. Пусть это и были сырые прототипы, но они работали, хоть и не стабильно.

Первые пациенты — лейтенант Васильев и несколько других бойцов — с волнением примеряли новые устройства. Кононов и Ефремов, не скрывая нервного напряжения, инструктировали каждого.

— Попробуйте, — сказал Кононов Васильеву, помогая ему надеть биокисть. — Представьте, что хотите взять эту кружку.

Васильев, сосредоточившись, напряг мышцы культи. Механические пальцы плавно сомкнулись вокруг ручки жестяной кружки. Он замер, глядя на это как завороженный. Потом медленно, очень медленно поднес ее к губам. В его глазах стояли слезы.

— Спасибо, — прошептал он, глядя то на Льва, то на конструкторов. — Спасибо…

Потом была тренировка с модульным протезом ноги. Боец, прежде передвигавшийся только на костылях, сделал первые неуверенные шаги, держась за поручни. Потом еще и еще. Его лицо, искаженное сначала гримасой усилия, постепенно расправлялось, на нем появлялось нечто, давно забытое — надежда.

Лев наблюдал за этим, стоя в стороне. Он не улыбался, он просто смотрел, чувствуя странную смесь гордости, облегчения и все той же, не оставляющей его тяжелой ответственности. Они сделали первый шаг. Маленький, но такой важный. Они не просто спасали жизни, они возвращали этим людям будущее.

31 января в кабинете Льва собралось узкое руководство «Ковчега» — Катя, Сашка, Громов. На столе лежали сводки, отчеты, графики.

— Итоги двух месяцев, — начал Лев, отодвигая от себя папку. — Гипербарическая барокамера доказала свою эффективность. Комиссия Наркомздрава дала добро на серийное производство. Цех протезирования выпустил первые рабочие образцы. Освоена техника сосудистого шва.

— И проблемы, — добавил Сашка. — С материалами туго. Дюраль, сталь, даже хорошее дерево — все на счету. И кадры. Игнатьева, того, что на Новый год скандалил, я отправил в фронтовой госпиталь. Пусть посмотрит, что такое настоящая работа. Но на его место пока некого поставить.

— Кадры — это вопрос времени, — сказала Катя. — Учебный центр набирает обороты. Через три месяца получим новых выпускников, да и студенты последних курсов не все отправятся на фронт. Выберем себе, кого оставим.

Громов, молча слушавший, наклонился вперед.

— Ваши успехи не остались незамеченными, Лев Борисович. В верхах говорят о «Ковчеге» как о главном медицинском НИИ страны. Это хорошо. Но это и увеличивает риски, немцы уже не раз пытались выяснить, что здесь происходит. Будьте осторожны.

— Мы всегда осторожны, Иван Петрович, — ответил Лев. — Задачи на 1943 год ясен. Запуск серийного производства ГБО. Развертывание полноценного цеха протезирования. Подготовка методичек и стандартов для всей страны. И… — он сделал паузу, — продолжение исследований. Война продолжается. А значит, продолжаем работать.

Они вышли из кабинета, когда за окнами уже сгущались зимние сумерки. Лев остался один. Он подошел к окну, глядя на освещенные окна шестнадцатиэтажного корпуса, на темные силуэты строек вокруг. Его линия фронта. Он устал, страшно устал. Но он знал, что завтра снова придут раненые, снова будут операции, открытия, поражения и победы. И он должен быть готов. Потому что другого выбора у него не было.

Воздух в лаборатории Михаила Баженова был густым и многослойным — пахло спиртом, кислотой и едва уловимым, но стойким запахом плесени, ставшей для обитателей «Ковчега» ароматом надежды. Лев, стоя у большого лабораторного стола, чувствовал, как от этого знакомого коктейля слегка першит в горле. Он смотрел на ряды колб и пробирок, где вызревали решения, способные переломить ход тысяч личных войн, шедших в операционных и палатах этажом ниже.

— Вот, смотри, — Миша, его лицо за стеклами очков сияло торжеством, бережно взял одну из пробирок. — Стабильная суспензия. Хранится уже три недели без признаков распада. Это он, наш «Левомицетин».

Он передал пробирку Зинаиде Виссарионовне Ермольевой. Та, не скрывая профессионального любопытства, поднесла ее к свету, покачала, наблюдая, как плотная жидкость равномерно перетекает по стенкам.

— Выход с одной ферментации вырос на сорок процентов, — голос Миши дрожал от возбуждения. — Чистота под девяносто. Никаких примесей, дающих ту самую токсичность. Мы победили, Лев!

Лев молча кивнул, принимая пробирку из рук Ермольевой. Он не чувствовал ожидаемого ими восторга. Вместо него внутри была лишь холодная, отстраненная калькуляция. «Одна промышленная ферментация — пять тысяч курсовых доз. Одна доза — один шанс против перитонита, сепсиса, газовой гангрены. Значит, пять тысяч спасенных жизней за один цикл. Но цикл — десять дней. А раненых в эшелоне могут быть сотни. И они едут сюда прямо сейчас».

— Технология передана на два завода, — доложил один из присутствовавших технологов, прикомандированных из Наркомздрава. — В Свердловске уже запустили опытную линию. К маю выйдем на плановые показатели.

— Прометазин тоже пошел в серию, — перехватил инициативу Миша, подводя Льва к соседнему столу, где на листах кальки были разложены чертежи аппаратуры для лиофильной сушки. — Решили проблему с очисткой. Выход семьдесят два процента от теоретического. Теперь не только противорвотное и снотворное, но и потенциально для наркоза. Юдин уже требует партию для себя.

Лев скользнул взглядом по графикам и схемам. Умом он понимал грандиозность достижения, но сердце оставалось глухим. Он видел не триумф науки, а бесконечную цепь зависимостей: чтобы производить, нужны реактивы, чтобы возить реактивы, нужны вагоны, чтобы вагоны доехали, нужна охрана от диверсантов. Каждое «да» здесь, в лаборатории, порождало десяток новых «как» там, в мире.

— А это, — голос Георгия Францевича Гаузе прозвучал сдержанно-торжественно, — наш новый «золотой» штамм. Penicillium chrysogenum. Выход пенициллина — в три раза выше, чем у предыдущего штамма.

Лев посмотрел на чашку Петри, где пушистой бело-зеленой шапкой росла культура, с которой будет связана еще одна спасенная тысяча. Он представил, как по всему Союзу теперь будут специально заражать дыни этой плесенью, чтобы потом в колбах и ферментерах рождалось спасение. Абсурдная, сюрреалистичная цепочка жизни.

— Поздравляю, коллеги, — его собственный голос прозвучал для него странно ровно и глухо. — Это историческое достижение. Михаил Анатольевич, подготовьте отчет для Наркомздрава. Зинаида Виссарионовна, вам — наладка производства на местах.