Ему подавали тончайшую шелковую нить. Лев начал накладывать шов, используя модифицированную технику сосудистого шва по Каррелю. Его пальцы двигались с невероятной точностью — три шва-держалки, затем непрерывный обвивной шов. Каждый узел завязывался с идеальным натяжением — не слишком туго, чтобы не прорезать нежную стенку сосуда, но достаточно плотно для гемостаза.

— Вы где этому научились, Борисов? — не отрываясь от раны, спросил Юдин. Его низкий голос звучал приглушенно под маской. — Такой техники я ни у кого не видел, даже у Фёдорова.

— В архивах читал, — стандартно ответил Лев, завязывая очередной узел. — Американские хирурги экспериментировали еще в двадцатые. Модифицировал под наши возможности.

Последний шов был наложен, кровотечение остановилось. Лев перевел дух и принялся за печень, ушивая рану и иссекая размозженные ткани. Операция продолжалась еще два часа.

Когда бойца перевезли в палату интенсивной терапии, Лев и Юдин вышли в предоперационную. Сняв окровавленные халаты и маски, они молча опустились на стулья. Руки у обоих мелко дрожали от напряжения.

— В свои годы, я учу студентов и молодых хирургов, — вдруг произнес Юдин, глядя куда-то в стену. — А Вы, Лев Борисович, меня заставляете перечитывать анатомию и осваивать новые методы. Каждый раз, когда я думаю, что уже все видел…

— Мы все учимся у войны, Сергей Сергеевич, — тихо ответил Лев, делая глоток горячего, почти черного чая. — Она — самый строгий и безжалостный преподаватель. И она же ставит перед нами задачи, которые в мирное время показались бы фантастикой.

— Да, — согласился Юдин, его взгляд стал отрешенным. — Фантастика… Которую приходится делать реальностью здесь и сейчас. Иногда мне кажется, что мы работаем на грани возможного. Этот сосудистый шов… Если бы не вы, парня бы мы потеряли, скорее всего.

— А разве есть выбор? — Лев отставил кружку. — Если не мы, то кто?

В соседней операционной в это время готовился к процедуре другой пациент — боец с последствиями тяжелой черепно-мозговой травмы. У него наблюдались судорожные подергивания и признаки повышения внутричерепного давления.

— Применяем фенитоин, — распорядился Лев, подойдя к столу. — Внутривенно, по схеме, которую мы разработали с Простаковым. Нагрузочная доза — пятнадцать миллиграмм на килограмм, затем поддерживающая.

Медсестра аккуратно ввела препарат. Через несколько минут судорожная готовность стала снижаться, дыхание выровнялось. Владимир Неговский, наблюдавший за процедурой, кивнул с одобрением.

— Работает. И главное без угнетения дыхания, как от барбитуратов. Это меняет правила игры в реанимации.

— Пока только для отдельных случаев, Владимир Александрович, — осторожно заметил Лев. — Препарат еще не идеален, нужны более глубокие исследования.

— Но начало положено, — настаивал Неговский. — И это главное.

Новогодний вечер в актовом зале «Ковчега» был лишен привычной праздничной мишуры. Скромная самодельная елка из хвойных веток, украшенная гирляндами из свернутой бинтовой ленты. На столах — обычная еда, разложенная по порциям, и несколько бутылок разведенного спирта.

Лев стоял на небольшом возвышении, глядя на собравшихся. Перед ним были лица — уставшие, осунувшиеся, но полные странной, почти лихорадочной решимости. Его команда, его «Ковчег».

— Не буду говорить громких слов, — начал он, и в наступившей тишине его голос прозвучал особенно четко. — Просто подниму этот бокал. За тех, кого нет с нами. И за тех, кто будет жить — будет ходить, работать и любить — благодаря вашему труду, вашему упорству, вашему терпению. За вас, мои дорогие.

Тихий гул одобрения прошел по залу. Люди поднимали свои скромные порции. В этот момент у входа возникла небольшая суета. Молодой хирург из отделения гнойной хирургии, Петр Игнатьев, громко, с вызовом произнес, обращаясь к своему соседу:

— И зачем мы тут сидим, когда эти… калеки… отнимают у настоящих раненых ресурсы? Целый цех под какие-то палки с крюками! Лучше бы антибиотиков подвезли!

Сашка, стоявший рядом, развернулся к нему с такой скоростью, что тот инстинктивно отпрянул.

— Ты знаешь, щенок, — проговорил Сашка тихо, но так, что было слышно в наступившей гробовой тишине. — Этот «калека», за которого ты тут травишь, возможно, прикрыл тебя собой, подорвавшись на мине. Он жизнь за тебя отдал. А ты ему в протезе отказываешь? Может, тебе самому на фронт съездить, посмотреть, как это — остаться без ног, но все равно хотеть жить?

Игнатьев побледнел и опустил голову. В зале воцарилась напряженная пауза.

— Доктор Игнатьев, — спокойно, но весомо произнес Лев. — Завтра с утра в мой кабинет. А сейчас — прошу всех, продолжайте. Сегодняшний вечер — ваш.

Дальше прошло тихое празднование, без особых увеселений. Но главное, Лев дал возможность выдохнуть своим сотрудникам. Он еще несколько раз поднимал тост, за товарища Сталина и за мирное небо над головой.

Следующее утро первого января 1943 года в квартире Борисовых было наполнено непривычным теплом и уютом. За большим столом, сдвинутым из нескольких частей, собрались свои — Лев и Катя, Марья Петровна, Андрюша, Борис и Анна Борисовы, Сашка с Варей и Наташей, Миша с Дашей с маленьким Матвеем.

— Ну, как ваше новое пополнение? — спросил Борис Борисович, отодвигая тарелку с остатками праздничного студня. — Говорят, конструкторы к вам прибились.

— Прибились, — кивнул Лев. — Талантливые ребята, Кононов и Ефремов. Сами инвалиды, поэтому понимают проблему изнутри.

— Это правильно, — поддержала Анна Борисова. — Кто, как не они, знает, что нужно.

В углу комнаты Андрей и Наташа устроили свою больницу для кукол. Мальчик, с серьезным видом копируя отца, «прослушивал» плюшевого мишку деревянным стетоскопом, который ему смастерил Крутов.

— Дыши, дыши, — командовал он игрушке. — Сейчас укол сделаю, не бойся.

Наташа, выполняя роль медсестры, деловито готовила «шприц» — палочку с привязанной тряпочкой.

— Вот так всегда, — с легкой улыбкой покачала головой Катя. — Даже дети наши играют в «Ковчег».

— А во что же им еще играть? — философски заметил Сашка. — Это их норма. Война, госпиталь, раненые… Они другого и не видели.

Лев поймал на себе взгляд отца. Борис Борисович смотрел на него с странным выражением — гордости и чего-то еще, более глубокого.

— Поднимите бокалы, — негромко сказал старший Борисов. — За ваш «тихий фронт». За то, что вы делаете. Это… это тоже подвиг. Может, даже важнее некоторых громких.

Бокалы — простые граненые стаканы — тихо звякнули. В этом простом жесте была какая-то особая, непарадная значимость. Они были здесь, вместе, в тепле и безопасности, пока за стенами бушевала война. И они делали свое дело — негромкое, но необходимое.

На второй неделе января в терапевтическое отделение поступил молодой боец с крайне странной симптоматикой. Волнообразная лихорадка, летучие боли в суставах, увеличенные печень и селезенка. Предварительные диагнозы — малярия и тиф не подтверждались.

Виноградов, склонившись над больным, разводил руками.

— Ничего не понимаю, Лев Борисович. Картина смазанная. Анализы ничего конкретного не показывают.

Лев подошел к койке. Боец, совсем мальчишка, с испуганными глазами, лежал, покорно перенося осмотр. Лев попросил его открыть рот — стандартный прием, который, казалось бы, уже выполнили десятки раз. И вдруг его взгляд зацепился за едва заметные, крошечные язвочки на слизистой рядом с уздечкой. Что-то в их виде вызвало у него смутную ассоциацию.

— Вы откуда призваны? — спросил Лев.

— Из Ставрополья… Из колхоза, — тихо ответил боец.

— С животными работали? С коровами, овцами?

— Да… Скотину доил, помогал.

Лев медленно выпрямился, глядя на Виноградова.

— Владимир Никитич, я почти уверен, что это бруцеллез. Давайте сделаем реакцию Райта.

Реакция подтвердила диагноз. Редкая для фронтового госпиталя инфекция, которую пропустили бы мимо, если бы не внимание к «тихим», малозаметным симптомам.