Кульминацией стал момент, когда Андрюша, весь сияя, задувал четыре тонкие свечки, которые раздобыла Катя. Он зажмурился, надул щеки и загадал желание. Потом открыл глаза и серьезно сказал на всю комнату:

— Я загадал, чтобы дядя Леша поскорее вернулся.

В комнате повисла мгновенная, оглушительная тишина. Даже дети почувствовали ее. Катя застыла с ножом для торта в руке, Сашка опустил глаза. Лев почувствовал, как по его спине пробежал холодный, тошнотворный спазм. Он посмотрел на сына, на его чистые, наивные глаза, верящие в то, что папа может все, даже вернуть человека с войны.

Он встал, подошел к Андрею, обнял его и поцеловал в макушку.

— И я этого хочу, сынок. Очень хочу. — Его голос был ровным, но Катя, знавшая каждую его интонацию, услышала в нем сталь. Сталь, которой оборачивается боль, чтобы не разорвать тебя изнутри.

К концу ноября выпал первый настоящий снег. Он укутал грязный, переполненный город в белое, стерильное покрывало, скрыв убожество и придав всему вид некоего порядка. Лев подводил итоги в своем кабинете. Цифры были сухими, но красноречивыми.

Медицинский аспиратор, названный «Отсос-К1», был запущен в мелкосерийное производство — 20 штук разошлись по операционным. Смертность при торакальных операциях снизилась на семь процентов. Первая партия из ста аппаратов внешней фиксации прибыла с завода. Юдин уже отобрал двадцать самых способных хирургов для их внедрения. Общая смертность в отделении гнойной хирургии упала на пятнадцать процентов. Это были не громкие победы, а тихие, системные успехи.

Поздно ночью, стоя у огромного окна, Лев смотрел на свой городок. Снег валил густо, большими хлопьями, застилая огни «Ковчега» и черную ленту Волги. Где-то там, за тысячу километров, в снегах под Москвой, решалась судьба страны. А здесь, в тылу, его личный фронт — линия горящих окон института — держался.

— Мы пережили осень, — тихо сказал он сам себе. — Теперь нужно пережить зиму.

Его война продолжалась.

Холод в кабинете на шестнадцатом этаже был особым, выстуженным до костей, несмотря на пылающие жаром батареи. Лев сидел за столом, вскидывая взгляд на каждого входящего. Катя, с синевой под глазами, но с безупречно собранными волосами. Сашка, чье обычно добродушное лицо заострилось усталостью и постоянным напряжением. Баженов, нервно теребящий оправу очков. Крутов, от которого пахло металлом и машинным маслом.

— Начинаем, — голос Льва прозвучал негромко, но сразу прекратил любой шепот. — Михаил Анатольевич, ваш отчет.

Баженов вздрогнул, словно его толкнули, и раскрыл папку.

— Порошок… антисептический состав на основе норсульфазола и стрептомицина… испытания завершены. Эффективность против большинства грамположительных и грамотрицательных кокков, включая газовую гангрену, подтверждена. В полевых условиях, при присыпании ран первичной обработки, снижает риск сепсиса на сорок, иногда на пятьдесят процентов! Это настоящий прорыв! Так же ведем работу над формой мази.

В его голосе звучал триумф, но Лев видел, как пальцы химика дрожат.

— «Но»? — одним словом вернул его к реальности Лев.

— Но упаковывать не во что! — Мишка с силой швырнул на стол маленький бумажный кулечек. — Вощеный пергамент в дефицит. Единственная фабрика, которая делала его нужной плотности и пропитки в Ленинграде. Без герметичной упаковки гигроскопичный порошок отсыревает за сутки, он комкуется и становится бесполезен. Это, простите, мартышкин труд! Мы можем производить килограммы, но они превратятся в труху, не доехав до фронта.

Лев медленно взял со стола кулечек. Хрупкая бумажка казалась таким ничтожным барьером между жизнью и гниением в окопе.

— Александр Михайлович? — Лев перевел взгляд.

Сашка тяжело вздохнул, доставая исписанный пометками листок.

— Объехал всех поставщиков в городе и области. Вместо пергамента предлагают оберточную бумагу, газеты годовалой давности и картон. В Госснабе товарищ Никонов, Иван Федорович, разводит руками: «Все для фронта, понимаете? Боеприпасы, пайки, валенки. Ваш порошок — статья расходов второстепенная». Я ему говорю: «Это спасение жизней!» А он в ответ: «А патроны — это спасение Родины».

В кабинете повисла тишина, нарушаемая лишь потрескиванием дров в печке. Лев смотрел в окно, на заснеженные крыши городка и серую ленту Волги. Где-то там, под Москвой, шло контрнаступление. А здесь, в тылу, война велась за бумагу.

— Я понимаю, — тихо произнес Лев. — Он не вор, он просто винтик в системе, которая не успевает перестроиться. Но это не оправдание. Решай, Сашка. Любыми способами, подключай Громова и Артемьева.

— Постараюсь, — кивнул Сашка, но в его глазах была тень сомнения.

— Пока Александр Михайлович решает вопрос с пергаментом, организуем цех ручной фасовки, — Лев перевел взгляд на Катю. — Екатерина Михайловна, выдели под это пустующий спортивный комплекс на территории НИИ. Он отапливается. Набираем работниц — жен бойцов, подростков старших классов, всех кого найдем. Установим печи-буржуйки для просушивания воздуха. Это будет медленно, трудоемко, но это даст хоть что-то. Хотя бы для нужд нашего госпиталя и малые поставки на фронт.

Катя молча кивнула, делая пометку в блокноте. Ее спокойная деловитость была лучшим ответом на любой кризис.

— Николай Андреевич, — Лев посмотрел на инженера. — Нужны весы, точные, думаю аптечные подойдут.

— Штук десять найду, — буркнул Крутов. — С лабораторного склада спишем как списанные по износу. Сделаем, Лев Борисыч.

Лев откинулся на спинку кресла. В голове мелькнул образ Ладоги, Дороги жизни из старых исторических хроник. Сейчас в нем было нужны, тяжелые переправы и все прочее. Их секретный туннель из Ленинграда работал, но везти по нему пергамент… это было бы верхом расточительности.

— Всем спасибо. К работе, — он закончил планерку, дав понять, что дискуссия окончена.

Когда все вышли, он подошел к окну. Его «Ковчег» стоял, как гигантский улей, из трубы котельной валил густой дым. Они производили лекарства, идеи, надежду. И все это могло разбиться о бумажную стену.

Через несколько дней бывший спортивный зал НИИ, так и не введённый в эксплуатацию по понятным причинам, преобразился. Пол застелили старыми простынями, что бы не испачкать покрытие. Вдоль стен громоздились печки-буржуйки, накаляясь докрасна и выжигая из воздуха влагу. Воздух был густым, пахло жженым деревом, пылью и едва уловимо — лекарствами.

Катя, в белом халате поверх теплого платья, обходила длинные столы, за которыми сидели три десятка женщин и девушек-старшеклассниц. На всех марлевые повязки и грубые хлопчатобумажные перчатки. Работа была ювелирной: на крошечных аптечных весах нужно было отмерить ровно пять грамм белого порошка, аккуратно, не рассыпав, пересыпать в заранее склеенные конвертики из того скудного запаса пергамента, что был, и запаять шов над пламенем спиртовки. Получались неуклюжие, но герметичные кулечки.

Работали молча, сосредоточенно. Слышен был лишь шелест бумаги, легкий стук гирек и шипение спиртовок.

— У вас хорошо получается, Валентина Петровна, — тихо сказала Катя, останавливаясь за спиной бывшей учительницы литературы. Та вздрогнула, подняла на Катю усталые, но спокойные глаза.

— Стараемся, Екатерина Михайловна. Знаете, мы тут шепотом называем этот порошок «ангельской пылью». Сидим, руки трясутся от напряжения, и представляем, как он там, на фронте, какому-нибудь мальчику… — она замолчала, сглотнув комок в горле.

— Я знаю, — Катя положила руку ей на плечо. — Они это обязательно почувствуют.

Вдруг послышались сдавленные всхлипы, Катя двинулась на звук. Шестнадцатилетняя Лида, худая, как тростинка, сидела, уткнувшись лицом в заляпанный клеем стол. Перед ней лежала маленькая кучка отсыревшего, превратившегося в комок порошка.

— Я… я полдня его сушила… — девушка рыдала, не стесняясь. — А шов плохо сделала… он отсырел… все пропало!