Лев молча осмотрел его. Пальпация вызвала у Ворошилова сдержанный стон. Картина была классической — защемление корешка на фоне хронического остеохондроза.

— Чудес не бывает, Климент Ефремович, но снять боль могу. Сейчас. — Лев открыл свой чемоданчик, достал шприц и ампулу с прозрачным раствором совкаина. — Нужно сделать блокаду, укол в определенную точку. Будет больно, но через минуту сможете ходить.

— Коли, чего уж там боль, — буркнул Ворошилов, снимая китель.

Лев нашел точку выхода нерва. Обработал кожу. Движение было точным и быстрым. Игла вошла глубоко в мышцы. Ворошилов лишь немного дернулся, но не закричал. Лев медленно ввел раствор.

Эффект наступил практически мгновенно. Напряжение в мышцах спало, гримаса боли сменилась удивлением.

— Черт возьми… — он осторожно повернул голову, потом встал, выпрямился во весь рост. — И все?

— И все, — Лев убрал шприц. — На сутки-двое точно хватит. Потом, если будет нужно, повторим. Так же важно тепло и покой.

Ворошилов смотрел на Льва с новым, оценивающим интересом.

— Покой нам только снится. Ты что, волшебник, Борисов?

— Нет, Климент Ефремович. Просто знаю, куда колоть, — ответил Лев с легкой, почти незаметной улыбкой. В его голосе не было подобострастия, лишь профессиональная уверенность.

После процедуры Ворошилов, уже заметно оживившийся, усадил Льва в кресло.

— Рассказывай про свой «Ковчег», а то одни сводки и видел. Чем дышит? Есть ли проблемы?

Лев, отбросив дипломатию, говорил четко и по делу: о дефиците специальной стали для аппаратов, о проблемах с снабжением, о кадровом голоде. Ворошилов слушал, кивая.

— Сталь будет, — отрубил он в конце. — Дам команду. По остальному… Делай, что должно. Используй все каналы, страна должна знать своих героев. И отблагодарить не забудет, когда победим фашистскую мразь. — Он встал и протянул Льву руку. Неожиданно крепкое рукопожатие. — Работай, товарищ профессор. Стране нужны и твои скальпели, и твои аппараты.

Лев вышел из обкома с чувством странной опустошенности. Проблемы не исчезли, но появился новый, мощный рычаг. И ответственность за его использование.

В конце октября, Льва ночью разбудил звонок и срочный вызов в его обитель.

Его ждал начальник одного из лагерей НКВД в Заполярье, майор Глухов. Крупный, некогда мощный мужчина, теперь бледный, с синюшным оттенком кожи, с трудом ловящий воздух. Случайный осколок на стрельбище вошел под ребро и застрял в перикарде. Местные врачи боялись подступиться. Отправили в Куйбышев, как в последнюю инстанцию.

Диагноз был ясен без рентгена: тампонада сердца. Жидкость в полости перикарда сдавливала мышцу, не давая ей биться. Смерть — лишь вопрос времени.

В кабинете Льва собрался консилиум: Юдин, Бакулев, Вороной. Обстановка была мрачной.

— Проводим экспериментальную перикардэктомию, по соображениям Льва Борисовича. Вскрываем грудную клетку, дренируем перикард, — говорил Бакулев. — Шансы… не нулевые.

— Шансы ничтожны, — поправил его Юдин. — Осколок у самого основания аорты судя по снимку. Тронешь — кровотечение, которое мы не остановим.

— А если не тронуть? — вступил в разговор Вороной, его глаза горели странным огнем. — Если пойти дальше? Убрать осколок, а поврежденное сердце… заменить.

В кабинете повисла тишина. Лев смотрел на Вороного, понимая, куда он клонит.

— Пересадка? — тихо спросил Лев. — Юрий Юрьевич, мы не готовы. Нет иммуносупрессии, нет аппарата искусственного кровообращения, нет отработанной методики. Это невозможно.

— А его ожидание — это медленное убийство! — запальчиво сказал Вороной. — У нас есть донор? Труп только что умершего от черепно-мозговой травмы, группа крови совпадает, Артемьев дал добро на подобное еще месяц назад. У нас есть гепарин, чтобы не свертывалась кровь. У нас есть… шанс войти в историю.

— Войти в историю на трупе пациента? — холодно осадил его Юдин. — Это не наука, Юрий Юрьевич, и это уже не почка писателя. Это лотерея.

Решение должен был принять Лев. Он прошел в палату к Глухову. Тот был в сознании, его глаза, маленькие и колючие, как у барсука, смотрели на Льва без страха, лишь с усталой ясностью.

— Говорите прямо, профессор, — прохрипел он. — Шансы есть?

— На стандартную операцию — меньше пяти процентов. На экспериментальную… Не знаю. Теоретически, можно попытаться пересадить сердце. Практически — никто в мире этого не делал. Скорее всего, смерть на столе.

Глухов усмехнулся, и это было страшное, беззвучное движение губ.

— Все равно помру ведь, не сегодня, так завтра. А так хоть в истории медицины отметиться. Я согласен, режьте, профессор. Учитесь на мне… чтобы потом других спасать. Семьи у меня нет, псинка моя в том году слегла от старости, да и я уже пожил свое.

Эта фраза, сказанная таким спокойным тоном, стала последним аргументом. Лев кивнул.

Операция длилась восемь часов. Это был ад наяву. Лев вспомнил все, что знал из далекого будущего: примитивная система охлаждения органа с помощью льда и солевого раствора, самодельный перфузионный аппарат, собранный Крутовым из стеклянных колб и резиновых трубок, который качал кровь. Они оперировали втроем — Лев, Вороной, Бакулев. Юдин контролировал общее состояние, операционная сестра была на подхвате.

Сердце донора, бледное и холодное, было извлечено и помещено в грудную клетку Глухова. Анастомозы сосудов — аорты, легочной артерии — это была ювелирная работа под лупами. Каждый шов — шаг в неизвестность.

И случилось почти чудо. Когда сняли зажимы, донорское сердце затрепетало, затем забилось. Ровно и сильно. Давление стабилизировалось, Глухова перевели в отдельную палату ОРИТ под круглосуточным наблюдением.

Вороной ликовал. Он уже готовил доклад для академии наук, но Лев не разделял его эйфории. Он знал, что главное испытание впереди.

И оно наступило через шесть часов. У Глухова поднялась температура, начался отек. Новое сердце, сначала работавшее как часы, стало замедляться, захлебываясь в отечной жидкости. Они боролись за него еще сутки, вливая плазму, диуретики, все, что было в их арсенале. Бесполезно.

Остановка произошла тихо, на рассвете. ЭКГ начертил изолинию. Вороной, дежуривший у койки, опустил голову на руки.

Вскрытие показало то, чего и боялся Лев — массивное, молниеносное отторжение трансплантата. Иммунная система безжалостно атаковала чужеродный орган. Теория, известная Ивану Горькову, на практике обернулась смертью пациента.

Лев стоял в прозекторской, глядя на вынутое сердце. Оно было больше похоже на кусок печени.

— Мы были первопроходцами, Юрий Юрьевич, — тихо сказал он Вороному. — Но путь оказался длиннее, чем мы думали. Нам нужны не только скальпели, нам нужна иммунология. Это целая науки, которой пока нет.

Вороной молча кивнул. В его глазах горел не угасший, а отложенный огонь.

— Значит, будем создавать.

Вихрь катастроф и провалов должен был где-то найти свой противовес. Им стал день рождения Андрея, четыре года, а казалось, прошла вечность.

В их квартире в «сталинке» пахло настоящим, домашним медом и корицей. Лев, нарушив все свои правила и графики, на несколько часов забыл о войне, о «Ковчеге», о смертях и провалах. Он стоял на кухне и колдовал над тем самым «медовиком». Тесто, сметанный крем… простые, почти волшебные вещи в мире, где пайка хлеба была мерой благополучия.

Постепенно квартира наполнилась людьми. Пришли Сашка с Варей и Наташей. Пришел Миша с Дашей и маленьким, уже начинавшим агукать, Матвеем. Пришли родители. Даже Громов заглянул на пять минут — по уже сложившейся традиции, молча выпил стопку спирта, поговорил с Львом и Борисом о фронтовых сводках, потрепал Андрея по волосам и ушел, оставив коробку дорогого чая и игрушку.

Сашка, хитро подмигнув, достал откуда-то из недр своего хозяйственного тыла бутылку коньяка «Шустов» с дореволюционной этикеткой.

— Подарок от Артемьева. Говорит, для «поднятия стратегического духа командования».

Лев налил всем по чуть-чуть. Они сидели за большим столом, на котором скромно красовался торт, и говорили о мирном. О том, как Наташа и Андрей вместе водят хоровод в детсаду. О том, что Матвей наконец-то стал спать всю ночь. О воспоминаниях из Ленинграда. Это был островок спокойствия. Крошечный, хрупкий, но настоящий.