Лев обнял её за плечи. Он смотрел на спящее лицо сына, а потом — в окно, на огни института, яркие и непоколебимые в разыгравшейся метели. Самый страшный год войны остался позади. Впереди был год Победы. И год, когда всё созданное ими должно было доказать свою жизнеспособность уже в мирное время.

За окном, под низким свинцовым небом, клубился морозный пар от котельных, но здесь, на шестнадцатом этаже, царил свой микроклимат: напряженный, раскаленный тихим противоборством.

Сергей Павлович Макаров, замнаркома, с лицом человека, давно разучившегося удивляться, медленно перелистывал папку с отчетами. Его палец, пухлый и белый, с раздражением тыкал в колонки цифр.

— Товарищ Борисов, ваши аппетиты пугают, — его голос был ровным, без эмоций, как стук счёт. — Семьдесят тысяч рублей на «лабораторию психологической реабилитации». Сто двадцать — на «экспериментальное отделение иммунологии». Сто пятьдесят — на «цех протезирования с элементами биоуправления». Вы понимаете, что за эти деньги можно содержать десяток районных больниц? Война не кончилась, а вы уже в фантастику ударились.

Лев, сидя напротив, чувствовал, как знакомое, едкое чувство подступает к горлу. Чувство, среднее между яростью и глубочайшей усталостью. Он сделал глоток остывшего чая, давая себе секунду на паузу.

— Сергей Павлович, давайте посмотрим не на затраты, а на экономический эффект, — Лев отодвинул от себя папку и достал другую, с собственными расчетами. — Возьмем протезы. Один комплект нашего протеза кисти с биоуправлением стоит три тысячи рублей. Инвалид войны с такой кистью может работать — токарем, слесарем, сборщиком. Его средняя годовая зарплата пять тысяч. Государство не платит ему пенсию в полторы тысячи ежегодно, а получает налог. Окупаемость меньше года. А теперь умножьте на тысячи инвалидов. Это не фантастика, это простая арифметика.

Макаров усмехнулся, коротко и сухо.

— Арифметика у вас своеобразная. Вы считаете трудоспособными калек без рук и ног. А я вижу, как они по улицам ползают. И ваши «психологические тренажеры» им не помогут.

— Они не ползают, Сергей Павлович, — голос Лева налился сталью. — Они ходят на наших протезах. И работают в наших мастерских. И их дети не видят отцов-инвалидов, а видят отцов-рабочих. Это и есть та самая победа, ради которой мы воюем. Не только на карте, а в головах.

— Победа будет тогда, когда последний фриц ляжет костьми у наших границ! — Макаров резко хлопнул ладонью по столу, отчего подпрыгнула стеклянная пресс-папье. — А вы мне тут про какую-то фантастику рассказываете! У меня указание — сокращать расходы, а не множить их!

Диалог длился еще полчаса. Лев, стиснув зубы, оперировал цифрами, процентами, статистикой выживаемости и возвращения в строй. Он чувствовал себя не врачом, не ученым, а бухгалтером на дуэли, где вместо пистолетов — калькуляторы. Когда Макаров, наконец, поднялся, сухо кивнул и вышел, в кабинете повисла гробовая тишина.

Лев сидел неподвижно, глядя в пустоту. Пальцы сами собой сжались в кулаки. Волна горячей, бессмысленной ярости накатила на него, смывая всю выдержку. Он резко встал, сгреб со стола папку с пометками Макарова и с силой швырнул ее в угол. Бумаги с шелестом разлетелись по полу белым веером.

— Черт! — вырвалось у него хрипло, в пустоту. Единственное слово, которое его мозг, перегруженный формулами и диагнозами, смог подобрать для всей невыносимой абсурдности происходящего.

Глубокой ночью, когда «Ковчег» погрузился в напряженую, прерывистую дремоту, заливаемую лишь светом дежурных ламп, Лев брел по длинному коридору терапевтического отделения. Он сбросил халат, остался в рубашке с закатанными до локтей рукавами. Здесь пахло по-другому — не чернилами и табаком, а лекарствами, слабым запахом пота и сна. Здесь был его забытый язык.

Он подошел к посту медсестры. Молодая девушка с испуганными глазами, представившаяся Лидой, вскочила при его появлении.

— Товарищ директор…

— Спокойно, сестра, — Лев мягко остановил ее. — Я просто помогу с ночными процедурами. Давайте список.

Он прошел в палату. Первый пациент — старый рабочий с венозной язвой, не связанной с войной. Просто человек с больной ногой. Лев нашел его историю болезни, сверился с назначениями. Поставил капельницу с витаминами. Его пальцы, привыкшие сжимать ручку или отдавать приказы, с непривычки дрогнули, втыкая иглу в резиновую пробку флакона. Он ощутил прохладу стекла, упругость резины. Тактильные ощущения, от которых он отвык.

Подойдя к больному, он нашел вену на смуглой, исчерченной прожилками руке. Кожу обработал спиртом, резкий, чистый запах ударил в нос. Ощутил под пальцами тонкую, скользкую кожу, упругий валик вены. Ввел иглу. Кровь тугими каплями заполнила канюлю — верный знак.

— Вот и хорошо, — тихо пробормотал он, больше для себя.

Старик проснулся, его мутные глаза с трудом сфокусировались на фигуре врача.

— Доктор?..

— Все в порядке, дядя Митяй, — Лев сказал это автоматически, голосом Ивана Горькова из далекой, почти стершейся жизни. Голосом обычного врача. — Капельницу поставил, спите.

Когда он закончил, старик потянулся к его руке, со свистом вдыхая воздух.

— Спасибо, родной… Спасибо…

Простое, немудреное спасибо. Не за спасенную страну, не за прорывную технологию. За то, что поставил капельницу ночью. Что-то сжалось внутри Льва, какая-то ледяная скорлупа дала трещину. Он кивнул, не находя слов, и вышел из палаты, чувствуя на своей коже призрачное тепло чужой благодарности.

Вестибюль «Ковчега» в этот час был почти пуст. Лев ждал, прислонившись к холодной мраморной стене колонны. Наконец, распахнулась массивная дверь, и впустила клубящийся морозный пар. На пороге замерли двое.

Мишка Баженов. Его фигура, всегда чуть сутулая, сейчас казалась совсем сломленной. Лицо серое, землистое, глаза пустые, смотрящие куда-то внутрь себя. Его чемодан нес старший лейтенант Аркадий, телохранитель от Громова. Его лицо, обычно невозмутимое, сейчас выражало усталую озабоченность.

Лев молча подошел, взял Мишу под локоть. Тот не сопротивлялся, позволил вести себя, как ребенка. Они молча прошли по коридорам, поднялись в кабинет. Лев усадил Мишу в кресло, сам сел за стол. Аркадий поставил чемодан у стены и вытянулся по стойке «смирно».

— Доложите, старший лейтенант? — тихо спросил Лев.

— Товарищ Баженов героически справился с задачей, — голос Аркадия был хриплым, без интонаций. — Технология отлажена, производство левомицетина запущено. Но заводские технократы саботировали. Товарищ Баженов работал по восемнадцать-двадцать часов в сутки, лично контролировал каждый цикл. Еле отстоял, сорвал саботаж. Фамилии я доложил.

Лев смотрел на Мишу. Тот не поднимал глаз, его пальцы бесцельно теребили край телогрейки.

— Спасибо, старший лейтенант. Садитесь с нами.

Аркадий кивнул, и мягко приземлился в свободное кресло. Лев молча встал, подошел к сейфу, достал оттуда плоскую стеклянную поллитровку с темно-янтарной жидкостью и три стопки. «Коньяк Шустовъ», довоенный. Он налил, поставил одну стопку перед Мишей, другую — на край стола для Аркадия, третью взял себе.

— Выпьем, ребята.

Они выпили молча. Коньяк обжег горло, разлился густым теплом по желудку. Миша содрогнулся, кашлянул. И вдруг заговорил, его голос был тихим, срывающимся.

— Они… они тупые, Лев. Как бараны. Им лишь бы план, галочку. Качество? Им плевать. Реактивы воровали… на суррогаты меняли. Я… я им схемы рисовал, на пальцах объяснял… Они смотрели как на идиота. Один Аркадий помогал…для меня пайку хлеба доставал, когда я в цеху ночевал…

Он замолчал, сглотнув ком в горле. Лев налил еще, выпили.

— Мы там в «шарашке»… не люди. Так, винтики. А ты знаешь, что такое сломанный винтик? Его выбрасывают.

— Здесь ты не винтик, — тихо, но четко сказал Лев. — Здесь ты Михаил Анатольевич Баженов. Гениальный химик, мой друг.