Он отпил из своей стопки, поставил ее на стол с глухим стуком.

— Слушай мое распоряжение. Ты в отпуске, минимум на неделю. Появишься здесь, подойдешь к лаборатории — уволю. Понял?

Миша поднял на него глаза. Впервые за этот вечер в его потухшем взгляде мелькнула искра — непонимания, протеста, а может быть, и слабой надежды.

Они посидели еще с пол часа, Аркадий и Миша рассказывали о проделанной работе. Коньяк был допит, компания разошлась по домам.

В уютной квартирке Сашки и Вари пахло жареной картошкой. За столом сидели втроем: Сашка, Варя и Наташа, сосредоточенно ковырявшая вилкой в тарелке. Она была копией матери — светловолосая, с серьезными серыми глазами.

— Папа, — вдруг подняла она голову, глядя на Сашку. — А почему ты ночью всегда кричишь?

Сашка замер с поднесенным ко рту стаканом чая. Лицо его побелело.

— А где дядя Леша? — не унималась Наташа. — Он на небе, как бабушка говорила? Отдыхает там?

Стеклянный стакан с грохотом упал на пол, разлетелся на осколки, обдав Сашкины ноги горячим чаем. Он резко, почти опрокидывая стул, встал. Его лицо исказила гримаса, которую Наташа никогда раньше не видела — боль, ярость и животный страх одновременно. Не сказав ни слова, он развернулся и шагнул в коридор, тяжело хлопнув дверью.

Наташа расплакалась. Варя, вся похолодев, прижала дочь к себе, гладя ее по волосам.

— Тихо, рыбка моя, тихо… Папа просто очень устал, очень. А дядя Леша… он на очень важном задании. Далеко. Но он обязательно вернется.

Позже, уложив дочь, она нашла его в ванной. Сашка сидел на холодном полу, прислонившись к стене. Руки его тряслись так, что он не мог удержать папиросу. Он пытался чиркнуть спичкой, но она ломалась, не загораясь.

— Саш… — тихо позвала Варя.

Он не ответил. Его взгляд был устремлен в одну точку, но видел он явно не белую стену, а что-то другое. Что-то, от чего его лоб покрылся мелкими каплями пота.

— Я не могу, Варя… — его голос был хриплым шепотом. — Эти глаза… они везде. В палатах, на улице… даже здесь. Смотрю на Наташу, а вижу… других детей. Из тех деревень… Понимаешь? Я не могу…

Она опустилась перед ним на колени, осторожно взяла его дрожащие руки в свои, отняла смятую папиросу.

— Ничего, — прошептала она, прижимая его голову к своему плечу. — Ничего, мы справимся. Я с тобой, милый мой.

В перевязочной ожогового отделения стоял резкий, сладковатый запах гниющей плоти. Лев, Вороной и Крутов стояли вокруг носилок, на которых лежал боец с обширным, страшным ожогом спины. Рана была чистой, но огромной — закрыть ее традиционными лоскутами было невозможно.

— Ну что, Николай Андреевич, хвастайте своим чудом, — сказал Вороной, скептически хмурясь.

Крутов, не говоря ни слова, катил к столу тележку. На ней странный механический инструмент, напоминающий гибрид рубанка и безопасной бритвы с регулируемым лезвием.

— Дерматом, — коротко пояснил он. — Забор лоскута занимает двадцать секунд. Толщина — 0.3 миллиметра. Ровно.

Он продемонстрировал на здоровой коже бедра пациента. Действительно, быстрый, точный проход — и идеальный лоскут кожи отделен. Вороной присвистнул, его скепсис сменился профессиональным интересом.

Но когда растянутый, перфорированный трансплантат уложили на рану, возникла проблема. Края плохо фиксировались, ткань съезжала.

— Швы не держат! — констатировал Вороной с досадой. — Весь труд насмарку!

Лев, молча наблюдавший за процессом, вдруг подошел ближе. В его памяти всплыл образ — не из учебников 30-х, а из практики Ивана Горькова. Палата в ожоговом центре, рана, закрытая не тканью, а прозрачной пленкой, к которой тянулись трубки от какого-то аппарата.

— Стойте, — сказал он тихо. — Нужно не пришивать. Нужно присасывать.

Он схватил со столика листок бумаги и карандаш. Несколькими быстрыми линиями он набросал схему: аспиратор «Отсос-К1», герметичная повязка из целлофана, трубки, клапаны.

— Смотрите, — он повернул листок к Крутову. — Создаем под повязкой отрицательное давление. Трансплантат прижимается к ране, как присоска. Уходит экссудат, улучшается кровоснабжение.

Крутов, изучая эскиз, медленно ухмыльнулся, его глаза зажглись азартом инженера.

— Опять из разряда фантастики, Лев Борисович?

Лев покачал головой, глядя на страшную рану бойца.

— Нет, Николай Андреевич. На этот раз из здравого смысла и отчаяния.

Кабинет Груни Ефимовны Сухаревой напоминал скорее гостиную интеллигентной бабушки, чем казенное помещение в исследовательском институте: книги в стеллажах, кружевная салфетка на столе, даже старая клетка с канарейкой, подаренная кем-то из выздоровевших. Но атмосфера была напряженной. В углу, на деревянном стуле, сидел молодой боец. Он сидел совершенно неподвижно, уставившись в стену, его руки лежали на коленях ладонями вверх — застывшие, бесполезные инструменты. Он не говорил и не реагировал ни на что уже три месяца. Диагноз Груни Ефимовны был лаконичен и страшен: «Военный невроз. Кататонический ступор».

— Мы перепробовали все, Лев Борисович, — тихо сказала Сухарева, — медикаменты, разговоры, трудотерапию. Бесполезно, душа закрылась наглухо.

Лев смотрел на бойца, чувствуя привычное раздражение от собственного бессилия. Он мог сражаться с гангреной, с сепсисом, с осколками в сердце, но не мог проникнуть за эту стену молчания.

В это время дверь приоткрылась, и в кабинет вошла Варя. На поводке у нее была стройная, умная овчарка с ясными глазами.

— Это Альма, — представила ее Варя. — Собака-санитар. Прошла подготовку, решили попробовать.

Сухарева скептически подняла бровь, но кивнула. Лев наблюдал, скепсис боролся в нем с интересом. Варя мягко подвела собаку к бойцу. Альма обнюхала его неподвижные руки, потом тихо, почти невесомо, положила свою голову ему на колени.

Прошла минута, другая. Ничего. Лев уже хотел развернуться и уйти, снова ощущая горечь поражения, как вдруг заметил едва уловимое движение. Палец бойца. Безымянный палец его правой руки дрогнул, затем медленно, миллиметр за миллиметром, сдвинулся и коснулся шерсти на загривке собаки.

Тишина в кабинете стала звенящей.

Затем по щеке бойца, заросшей щетиной, медленно, преодолевая сопротивление окаменевших мышц, поползла слеза. Одна, потом другая. Он не рыдал, не издавал ни звука, просто молча плакал, гладя собаку одним пальцем.

Груня Ефимовна замерла, ее лицо выражало нечто среднее между шоком и триумфом. Варя смотрела на Льва, и в ее глазах читалось: «Видишь?»

Лев выдохнул, он подошел к Сухаревой.

— Груня Ефимовна, расширяйте это направление. Создаем официальное отделение. Добавим трудотерапию — столярную, переплетную мастерские. И… — он на секунду задумался, вспоминая обрывки знаний из будущего, — арт-терапию. Пусть рисуют, и музыку. Найдите рояль.

— Рояль? — Сухарева смотрела на него, как на чудака.

— Да. Иногда ноты говорят там, где слова бессильны.

Кабинет Громова был аскетичен: голый стол, сейф, два стула и портрет на стене. Но сегодня на столе лежала не служебная папка, а подборка листов — машинописных текстов и вырезок из газет.

— Полюбуйтесь, — Громов ткнул в них пальцем. Его лицо было мрачным. — Швеция, Турция, даже США. «Советский доктор-чудотворец ставит опыты на политзаключенных». «В тыловом Куйбышеве свирепствует искусственно созданная чума». «Борисов Лев Борисович создал личную империю на крови раненых».

Лев листал листки. Внутри все закипало от бессильной ярости. Это была не критика, не ошибка — это был яд, тонкий и расчетливый.

— Источник? — спросил он, отодвигая от себя папку.

— Абвер, через нейтральные страны. Информационная война, Лев Борисович, — Громов откинулся на спинку стула. — С вами воюют не только шпионы с пистолетами. С вами воюют пишущими машинками.

— И как бороться? Опровергать? — Лев чувствовал, что попал в ловушку. Любое опровержение только распространит слух.