Он глубоко вздохнул, выпрямился и посмотрел на своё отражение. Лицо было уставшим, с резкими складками у рта. Но глаза горели. Горели той самой стальной решимостью, которая и привела его сюда.

«Нет, — сказал он себе мысленно. — Здесь мой фронт. Мой долг сделать так, чтобы отсюда, из этого „Ковчега“, на фронт уходило как можно больше спасённых жизней. Чтобы у того мальчика был шанс увидеть живого отца. Чтобы у Лешки был шанс вернуться».

Он вышел из операционной, чтобы продолжить свой обход. Его война была далека от окопов, но от этого она не становилась легче.

После операции Лев и Сашка спустились в кабинет последнего на тринадцатом этаже. Воздух здесь был густым от запаха махорки и старой бумаги.

— Вот, — Сашка бросил на стол папку с отчётами. — Цифры не врут. Токарь высшего разряда Иванов — призван. Инженер-технолог Семёнова — добровольцем. Лучший лаборант в отделе Ермольевой — мобилизован. Это не санитары, Лев. Это мозги и руки, без них работы встанут.

Лев молча листал отчёт. Каждая фамилия была как нож, он знал многих лично.

— Курсы… Трёхмесячные курсы это капля в море. Научить мыть полы можно за день. Научить проводить тонкий синтез — за год.

— Знаю, — Сашка тяжело вздохнул. — Но иного выхода нет. Будем ставить студентов к опытным, пусть учатся на ходу. И ещё… Громов обещал помочь с бронированием. Но там свои сложности. Каждый оставленный в тылу — это минус один штык на фронте. В военкомате мне это ясно дали понять.

— Я поговорю с Громовым ещё раз, — твёрдо сказал Лев. — Наши «штыки» это спасённые жизни. Одна налаженная линия по препаратам стоит того, он это понимает.

Разговор прервал стук в дверь, вошла Катя. Её лицо было напряжённым.

— Лев, тебя ждут в шестом отделении. Поступил мальчик, семи лет. Осколок в двух сантиметрах от бедренной артерии. Юдин на обходе в другом крыле.

— Иду, — Лев тут же поднялся. — Саш, действуй по курсам. Максимально ускорь всё.

В операционной №4 на втором этаже царила напряжённая тишина. На столе лежал маленький, почти прозрачный мальчик. Ассистировал Льву тот самый молодой врач Петров, который утром мучился с триажом.

— Пинцет, — тихо сказал Лев. Его руки, только что державшие карандаш на планерке, теперь с ювелирной точностью работали с живыми тканями. — Видишь? Осколок вошёл здесь, но прошёл по касательной. Главное — не трясти его при извлечении.

Петров, бледный, смотрел, затаив дыхание. Лев работал быстро, почти не глядя на инструменты, которые сестра вкладывала ему в руку.

— В военно-полевых условиях такой случай могли бы и пропустить, — продолжал Лев, его голос был ровным, учительским. — Ребёнок бы умер от внутреннего кровотечения через сутки. Наша задача такое не пропустить.

— Товарищ директор… а как вы…

— Опыт, — коротко ответил Лев, аккуратно извлекая окровавленный осколок и бросая его в металлический лоток с глухим стуком. — И знание анатомии, которое ты получил в институте, ее забывай его. Лигатуру.

Операция заняла не больше двадцати минут. Когда последний шов был наложен, Лев отступил от стола.

— Всё, Петров. Дальше твоя работа. Наблюдать, следить за температурой. Первые двенадцать часов — самые критичные.

— Спасибо, товарищ директор… я…

— Учись, коллега, — Лев начал мыть руки. — Здесь, за моей спиной, скоро будут стоять десятки таких же раненых. И не у всех будет директор института в качестве хирурга.

Поздний вечер застал Льва в его кабинете на шестнадцатом этаже. Сводка за день: поступило 203 человека. Прооперировано 47. Умерло 6. Все от массивной кровопотери, которую не смогли компенсировать.

Он откинулся на спинку кресла, закрыв глаза. Перед ним стояли три главные проблемы, как три головы Цербера:

Кадры. Решение — ускоренные курсы, бронь через Громова и Артемьева.

Кровь и кровезаменители. Решение — упрощённый синтез полиглюкина, внутрикостные вливания.

Леша. Решения не было. Была только тишина.

Он взял со стола камень, подаренный Андрюшей. Он сжимал его в ладони, пока кости не начинали ныть. Эта боль была его якорем. Она не давала ему уплыть в отчаяние.

В дверь постучали, вошла Катя. Она принесла ему стакан крепкого чая и два бутерброда.

— Ты ничего не ел с обеда.

— Спасибо, — он поставил камень на стол. — Как ты?

— Держимся, — она села напротив, глядя на него с безграничной усталостью и нежностью. — Саша уже набрал первую группу на курсы. Тридцать человек. Миша с командой заперся в лаборатории. Говорит, к утру будет первая пробная партия полиглюкина по новой схеме.

Они сидели в тишине, пили чай. Слова были уже не нужны. Они были двумя половинками одного целого, двумя капитанами на одном корабле в страшном шторме.

— Он жив, Лев, — тихо сказала Катя, словно угадав его мысли. — Леша жив, я чувствую.

— Я тоже, — прошептал он. — Но чувства ненадёжный союзник, нам нужны факты.

Он потянулся к стопке телеграмм. Следующая смена начиналась через шесть часов. А у него ещё была куча отчётов, которые нужно было подписать. Его война продолжалась.

Глухой удар, и мир перевернулся. Его вышвырнуло из тамбура, осыпав градом битого стекла и щепок. Алексей Морозов, майор госбезопасности, несколько секунд лежал на щебне насыпи, оглушенный, пытаясь вдохнуть сквозь едкий дым и пыль. В ушах стоял вой — свист уходящих «юнкерсов» и человеческие крики.

Поезд был разворочен. Вагоны, еще недавно ровной линией уходившие к горизонту, теперь лежали на боку, пылали — это был АД, самый настоящий.

Он встал, оттряхнув китель, мозг еще не работал, но заработала мышечная память тела, рука нащупала кобуру — ТТ на месте. Снова, рефлекторный жест — внутренний карман гимнастерки: удостоверение, партбилет, его документы при нем. А вот вещи, чемодан с нижнем бельем, «мыльно-рыльные» — остались там, в горящем теперь купе. Если бы не разговор со Львом и не мысли, что терзали Алешку, что погнали его в тамбур постоять подышать свежим воздухом, он бы сейчас был в том купе и погиб.

Мысли скакали, цепляясь за обрывки: «Лаборатория… Лев… мирная жизнь…» Все это было далеко и не имело смысла над этим рефлексировать нужно было действовать. Ибо здесь и сейчас был только дым, кровь и гул моторов, обещающий новый заход вражеских самолетов на цель.

Сейчас Алексей не был врачом, он был функцией, командиром НКВД, от чьих решений зависит жизнь его сограждан, он не имел права на рефлексию. Война требовала от него не скальпеля, а воли, железной воли. Выдернув пистолет, Лешка сделал два выстрела в задымленное небо. Резкие хлопки его ТТ на секунду привлекли к нему внимания, но этого времени вполне хватило.

— Слушай мою команду! — его голос, сорванный, но твердый, резанул по ушам. — Я майор НКВД Морозов! Красноармейцы, командиры — ко мне! Прозвучал суровый, как говорили в СССР командирский голос, что не знал сомнений. Наконец-то появился человек в этом хаосе, который знал, что нужно делать и готов был взять командование на себя.

Люди стали выползать будто из-под земли формируя вокруг Алешки костяк. Молодой лейтенант, бледный как полотно, но держится молодцом пуговицы его гимнастерки застеганы, как и учили в училище. Несколько красноармейцев в испачканной форме, но с идеально чистой «подшивой», а значит испачкались вылезая из завалов, а не были неряхами. Трое пограничников в зеленых фуражках — которых застала война в дороге, погранцы с идеальной выправкой, выдававшей привычку к дисциплине и опасности. Их лица были окаменелыми, в глазах — не паника, а холодная ярость. Они возвращались на заставы, которые, возможно, уже не существовали, помочь своим друзьям и командирам, которые вероятнее всего выполнили свой воинский долг. Выполнили до конца… Сдерживая полчища ЕС (Европейских Союзников, если кто-то думает Гитлер напал лишь силами Германии, он ошибается) до конца, даже когда не было сил, патронов, пограничники продолжали сражаться.