— Будем считать критические замечания товарища Власова… принятыми к сведению. Переходим к следующему вопросу повестки дня.

Власов, спотыкаясь, сошел с трибуны и почти бегом направился к выходу, не поднимая глаз. Дверь за ним тихо закрылась.

Лев не чувствовал триумфа. Только глухую, знакомую усталость. Когда собрание, наконец, закончилось, и народ стал расходиться, Юдин, проходя мимо президиума, на секунду задержался. Он посмотрел на Льва тем же тяжелым, ничего не выражающим взглядом.

— Не благодарите, — буркнул он. — Продолжайте свой труд. Надоело уже на дураков время тратить.

И пошел дальше, его широкая спина расталкивала толпу, как ледокол — тонкий лед.

Палата интенсивной терапии была царством тишины, нарушаемой лишь монотонным шипением аппаратов и тихими шагами сестер. Здесь время текло иначе, замедленно, измеряясь не днями, а сменами повязок, капельницами, показаниями манометров и остальных приборах.

Лев остановился у одной из коек. На ней, лежа на животе, покоился танкист, капитан Волжанов, с огромной пролежневой раной в районе крестца, полученной после ранения спинного мозга. Паралич был неполным, но обездвижил его на месяцы. Когда его привезли, рана была страшной: кратерообразной, с подрытыми краями, заполненной серым, дурно пахнущим некрозом. Это была медленная, унизительная смерть от собственного тела.

Теперь Лев смотрел на чистую, розовую яму, все еще глубокую, но уже не мертвую. Дно лоснилось здоровыми грануляциями — бархатистой, молодой тканью. По краям ползла тонкая кайма эпителизации. Над раной, герметично приклеенная к здоровой коже, колыхалась прозрачная полиэтиленовая накладка, соединенная трубкой с вакуумным насосом. Аппарат, собранный Крутовым по эскизам Льва, тихо посапывал, оттягивая раневой экссудат в стеклянную колбу.

Возле койки, на табурете, сидела Варя. Она не делала ничего героического. Протирала лицо Волжанову влажной тряпочкой, поправляла подушку. Говорила тихим, ровным голосом.

— Сережа, погода сегодня отвратительная, слякоть. Наташка опять сапоги промочила, пришлось сушить на батарее. Пахнет, знаешь, мокрой собакой и детством.

Капитан Волжанов молчал. Но его глаза, прежде затянутые пеленой отчаяния, теперь смотрели на Вару внимательно, сознательно. Его рука, та, что сохранила слабую чувствительность, лежала на одеяле, и пальцы слегка шевелились.

Лев подошел ближе. Варя взглянула на него, кивнула, продолжила свое тихое бытовое бормотание. Он осмотрел рану, проверил дренаж, потрогал кожу вокруг — нет отека, нет признаков инфекции.

— Завтра можно пробовать уменьшить вакуум, — тихо сказал он Варе. — Грануляции крепкие. Еще неделя, может, и затянется достаточно для пересадки кожи.

Варя кивнула, выжимая салфетку в тазик.

— Он вчера сам попросил пить. Не я поднесла, а он руку к кружке протянул. Дрожала, конечно, пролил половину. Но протянул.

В этот момент капитан слабо, но отчетливо кашлянул. Варя мгновенно повернулась к нему, поднесла к его губам специальную поильную кружку с носиком. Он обхватил её обеими руками — одна слабая, дрожащая, другая, более сохранная, крепко сжала ручку. Наклонил, сделал глоток, потом еще один. Потом опустил кружку и закрыл глаза. По его щеке, изможденной, обросшей щетиной, скатилась одна-единственная, совершенно прозрачная слеза. Он не рыдал, он просто пил. Сам.

Варя отвернулась, быстро, почти грубо, вытерла глаза краем халата. Когда она снова посмотрела на Льва, её лицо было мокрым, но на нем сияла такая простая, такая абсолютная и лишенная всякого пафоса радость, что у Льва в горле встал ком.

— Видишь? — только и прошептала она.

Он видел. Это была не победа над смертью. Это была победа над бессмыслицей. Возвращение человека из небытия боли и беспомощности к самому малому, но своему — глотку воды, сделанному своей собственной рукой. Это и было то самое «качество жизни», ради которого стоило биться.

Он молча положил руку на плечо Вари, легонько сжал и вышел из палаты. За спиной оставался тихий шепот Вари и ровное посапывание вакуумного насоса — звук не борьбы, а заживления.

Кабинет Льва в тот вечер был погружен в синие сумерки. Он не включал свет, предпочитая наблюдать, как последние алые полосы заката тают на стенах, уступая место бархатистой темноте. На столе перед ним лежал сводный отчет о работе МЭЛБР: эшелон прибыл в Читу, развернулся на запасных путях, группа Пшеничнова в полной готовности. Пока тихо. Никаких диверсий не зафиксировано. Может, упредили. Может, японцы передумали. Может, агент «Самурай» ошибся. Война учила не обольщаться.

Внезапно резко, пронзительно зазвонил аппарат ВЧ-связи — не обычный телефон, а толстая черная трубка в отдельном кожаном футляре. Звонок был другим — не терпящим отсрочки, пульсирующим, как сигнал тревоги.

Лев снял трубку.

— У аппарата Борисов.

— Товарищ Борисов, — голос на другом конце был незнакомым, металлически-четким, без эмоций и каких-либо признаков усталости или личности. — Задача. Подготовьте список ведущих специалистов вашего института для участия в торжественных мероприятиях в Москве по случаю скорого разгрома врага. Подробные инструкции и пропуска будут доставлены. Вам и вашей супруге, товарищу Борисовой, надлежит присутствовать обязательно.

Лев молчал секунду, переваривая не факт приглашения, а его формулировку. «По случаю скорого разгрома врага». Не «победы». Не «окончания войны». Разгрома. Сухое, отчетное, казенное слово.

— Понял. Списки будут готовы. Скажите, есть ли ориентировочные даты?

— Ориентируйтесь на вторую половину мая. Будьте готовы к короткому уведомлению. Связь прерываю.

Щелчок. Гудков не было. Аппарат ВЧ-связи просто умер, превратившись обратно в кусок черного пластика и лака.

Лев медленно положил трубку. Он сидел в полной темноте теперь, лишь слабый отблеск уличного фонаря ложился на край стола. В ушах, поверх звона собственной крови, он словно слышал далекий, но уже различимый гул: не канонады, а ликования. Гул той самой Победы, которая шла с Запада, из-за тысячи километров, неся с собой не только радость, но и этот леденящий, всеотменяющий приказ: «Разгром завершен. Явитесь для отчета».

Он подошел к окну, уперся лбом в холодное стекло. Где-то там, в темноте, текла Волга. Где-то в эшелоне на Дальнем Востоке Пшеничнов сторожил невидимого врага. Где-то там его близкий друг и соратник Лешка. А здесь, в его кабинете, только что прозвучал сигнал: приготовьтесь, война заканчивается. Официально.

И эта мысль — «они взяли Берлин» — не вызвала у него всплеска эмоций. Она упала внутрь, как тяжелый, холодный груз, осознание невероятной цены и неотвратимости того, что должно было случиться. Впереди был салют. А сейчас была только тишина и этот холодок на стекле под его лбом.

Девятого мая 1944 операционная №1 тонула в ослепительном свете без тени. Под лучами хирургических рефлекторов — двух трофейных немецких и одного самодельного, собранного Крутовым из прожектора ПВО и зеркал от перископа — кишечник лейтенанта Гурова выглядел не органом, а абстрактной, влажно блестящей скульптурой из розового мрамора и лиловых прожилок. Ранение было старым, месяца три, недолеченным: слепая кишка, сшитая в полевом госпитале, сформировала свищ, и теперь тонкое содержимое сочилось в брюшную полость, вызывая вялотекущий перитонит.

— Гной локальный, капсулированный, — бубнил Юдин, его голос, приглушенный марлевой маской, звучал как отдаленное ворчание. — Не санировать — прорвется, будет генерализация. Резать, Борисов, только резать.

Лев ассистировал. Его руки с мозолями от хирургических иглодержателей и тонким шрамом на левой ладони от случайного пореза скальпелем в сорок втором, автоматически подавали инструменты, отводили сальник, держали крючки. Мозг был отключен от всего, кроме операционного поля: вот слепая кишка, вот инфильтрат, вот пульсирующая под пальцами подвздошная артерия. Мир сузился до квадрата живота, залитого светом.