Они помогли пациенту лечь, накрыли свинцовыми фартуками все, кроме квадрата кожи на шее. Зедгенидзе кропотливо выставлял координаты по рентгеновскому снимку, приклеенному к экрану. Лев стоял у пульта, его палец лежал на тумблере. В комнате было слышно только тяжелое, хриплое дыхание больного.

— Включаю.

Гудение трансформатора, щелчок. Невидимый луч, несущий в себе и надежду, и смерть, пронзил ткань. Лев следил за секундомером. Пятнадцать секунд. Стоп.

— Все, — выдохнул он. Первый сеанс длился меньше, чем одна схватка у роженицы.

Когда аппарат выключили, пациент медленно открыл глаза.

— И все? Ничего не почувствовал.

— Так и должно быть, — сказал Лев, помогая ему сесть. — Сейчас не должно. Эффект — кумулятивный. Как солнце, которое светит каждый день понемногу.

Ученый кивнул, его пальцы потрогали шею.

— Солнце… Да, хорошая аналогия. Спасибо, хоть что-то, кроме морфия. Хоть какая-то активность против этой… твари внутри.

Его увели. Лев и Зедгенидзе остались в комнате, пахнущей озоном и безнадежностью.

— Что думаете? — спросил Зедгенидзе, закуривая.

— Думаю, что через два дня у него начнется эзофагит. Будет больно глотать. Через пять — эритема на коже. А опухоль… опухоль, может, через месяц немного уменьшится. Или не уменьшится.

— И зачем тогда?

— Затем, — Лев потушил свет, — чтобы он знал, что мы боролись, а не просто ждали. И чтобы мы знали, что путь есть. Даже если мы идем по нему на ощупь, в полной темноте. Нам нужны данные испытаний.

Они вышли в коридор, где пахло уже привычными лекарствами, антисептиком и жизнью, которая, вопреки всему, цеплялась за каждый день.

Актовый зал был полон. Душный воздух пах пылью от драпировок, табаком, и тем особенным запахом коллективного напряжения — смесью пота, машинного масла с одежды техников и сладковатого запаха дезинфектанта, въевшегося в кожу. Лев сидел в президиуме между Катей и Ждановым, с показной невозмутимостью разглядывая собравшихся. Под столом его правая рука непроизвольно сжимала и разжималась. Партсобрание.

Слово взял секретарь партбюро института, немолодой, осторожный терапевт Сомов. Говорил о трудовых успехах, о выполнении плана по койко-дням, о соцсоревновании с эвакогоспиталем № 543. Голос его был ровным, убаюкивающим. Лев едва слушал, мысленно проверяя список дефицитных реактивов для девятого этажа.

Затем на трибуну поднялся Игорь Власов. Молодой хирург, прибывший полгода назад из Казани, с безупречным, как парадный мундир, партстажем и взглядом фанатика, выжженным не реальной войной, а её идеализированным, плакатным образом. Он откашлялся, поправил очки.

— Товарищи! Разрешите внести некоторые критические замечания, продиктованные исключительно заботой о деле и принципах социалистического управления.

В зале наступила та самая «гробовая тишина», которую так любят описывать плохие романисты. Но это была не тишина — это был звук двухсот человек, затаивших дыхание.

— Мы все восхищаемся научными успехами нашего института, — начал Власов, и его голос, высокий и слегка визгливый, резал слух после баритона Сомова. — Но успехи не должны заслонять от нас вопросы внутренней культуры. Я наблюдаю тревожные тенденции. Первое: кадровая политика. На ключевых постах мы видим замкнутую группу лиц, связанных не только профессиональными, но и личными, я бы сказал, семейными узами.

Лев почувствовал, как Катя рядом с ним чуть заметно выпрямилась. Он сам не шевельнулся, только слегка прищурился.

— Заместитель директора по лечебной работе — супруга директора. Заведующий хозяйственной частью — давний друг семьи. Ведущий химик — близкий товарищ. Где же принцип коллегиальности, товарищи? Где приток свежих сил? Это похоже не на советский коллектив, а на… кустарную артель.

В зале кто-то сдавленно кашлянул. Лев увидел, как Сашка, сидевший через несколько мест, медленно покраснел, но смотрел не на трибуну, а в пол, сжимая блокнот так, что костяшки пальцев побелели.

— Второе, — Власов, ободренный тишиной, набрал громкости. — Растрата народных средств. Огромные ресурсы уходят на спекулятивные, оторванные от жизни проекты. Какая-то… иммунология. Фантазии о просвечивании человека насквозь — эта самая «томография». Пока мы строим воздушные замки, рядовые врачи в районных больницах не имеют элементарного! Они оперируют при коптилках, шьют кетгутом, который гноится! Не пора ли спуститься с небес на землю?

Лев медленно перевел взгляд на Юдина. Сергей Сергеевич сидел в первом ряду, откинувшись на спинку стула, с закрытыми глазами. Казалось, он спит. Но Лев знал — это поза хищника перед броском.

— И третье, — Власов уже почти декламировал. — Отрыв руководства от массы. Директорат витает в сферах высокой науки, забывая о простых нуждах сотрудников, об их бытовых трудностях…

— Хватит.

Голос был негромким, сухим, как треск сломанной кости. Юдин не кричал. Он просто открыл глаза и произнес это слово так, будто выплевывал досадную соринку.

Власов замер с открытым ртом.

— Товарищ Юдин, я не закончил…

— Закончили, — Юдин медленно поднялся. Его массивная фигура, казалось, затмила всю трибуну. Он не пошел к ней, остался на месте, повернувшись к залу. Его голос, низкий, прокуренный, наполнял пространство без всяких усилий. — Вы закончили демонстрировать свое глубокое… невежество. Позвольте внести ясность.

Он повернулся к Власову, и его взгляд, тяжелый и холодный, как хирургический ретрактор, впился в молодого человека.

— Вы говорите о «кустарной артели». Я оперирую почти тридцать лет. Видел артели, они разваливаются после первой же сложной задачи. А этот коллектив, — он махнул рукой, не глядя, но точно указывая на Сашку, Катю, на лица в зале, — этот коллектив прошел через ад сорок первого, через тиф, через диверсии, через дефицит, о котором вы, сидя в казанском госпитале, и понятия не имели. Они держались, потому что за спиной товарища стоял тот, кому можно доверить свою жизнь на операционном столе. Или свою спину в окопе. Это не кумовство, это доверие, выстраданное кровью и потом. Вы этого не купите ни за какие партвзносы.

Власов попытался что-то сказать, но Юдин его просто перекрыл, продолжая тем же ровным, уничтожающим тоном.

— «Спекулятивные проекты». Иммунология — это то, что спасло тысячи от сепсиса после ваших, простите, не всегда идеальных операций. «Томография» — это мечта, которая завтра станет реальностью и позволит видеть опухоль без вскрытия. А то, что вы называете «элементарным» — шприцы, капельницы, антисептики — это и есть продукт той самой «оторванной от жизни» науки, которую вы так легкомысленно пинаете. Их разработали здесь. И разослали по тем самым районным больницам. Где вы были, молодой человек, когда эти «спекулянты» сутками не отходили от столов, спасая тех, кого такие, как вы, уже списали в утиль? Сидели и писали доносы о «кадровой политике»?

В зале послышался сдержанный, одобрительный гул. Юдин помолчал, давая словам врезаться.

— Что касается «отрыва от масс»… — он смерил Власона взглядом с головы до ног. — Я видел директора этого института ассистирующим мне на операции в три часа ночи после того, как он провел двадцать часов на ногах. Видел, как его супруга, ваш «кум», сутками разгружает вагоны с ранеными. Вы предлагаете им «спуститься на землю»? Они никогда с нее и не взлетали. Они вросли в нее по колено. В грязь, в кровь, в реальность.

Юдин сделал паузу, достал портсигар, неспеша прикурил. Дым кольцами поплыл в мертвой тишине.

— Поэтому мой вам совет, товарищ Власов. Садитесь и учитесь. Учитесь у этих людей. И помолчите. Хотя бы до тех пор, пока не станете хоть вполовину полезны, как те, кого вы сегодня поливаете грязью с высокой трибуны. Свободен.

Он повернулся и, не глядя ни на кого, тяжело опустился на свой стул, снова закрыв глаза, будто только что выполнил утомительную, но необходимую процедуру.

Власов стоял у трибуны, белый как первый снег. Его рот беспомощно шевелился. Секретарь партбюро Сомов поспешно поднялся.