— Войдите.

Дверь открылась, пропуская внутрь не двух людей, а сгусток ночного холода и напряженности. Иван Петрович Громов вошел первым. За ним, как тень, — Алексей Алексеевич Артемьев. Оба были без головных уборов, лица заостренные, глаза лихорадочно блестели в свете зеленой лампы.

— Это срочно, Лев, — глухо бросил Громов, бросая на стол толстый серый пакет с рваными штампами «СОВ. СЕКРЕТНО» и «ВНЕ ОЧЕРЕДИ».

Лев молча взял пакет. Бумага была шершавой, холодной. Он разорвал его без ножа, поддел ногтем сургучную печать. Внутри лежало несколько листков машинописного текста и перехваченная радиограмма на японском с кривым переводом на полях.

Читал он медленно, впитывая не слова, а смысл, который кристаллизовался в сознании в ледяной, отточенный осколок.

— Отряд 731… Маньчжурия… — он пробежал глазами по тексту. — «Операция »…«… выделение культуры BA-65… диверсия на аэродроме Хабаровск-Центральный… сроки — вторая половина апреля… цель — срыв стратегического развертывания…»

Он поднял взгляд на Громова. Тот стоял неподвижно, только пальцы его правой руки слегка постукивали по планке стула.

— Насколько достоверно?

— Агент «Самурай», — отчеканил Артемьев. Его голос был сухим, как скрип пергамента. — Внедрен в администрацию отряда в тридцать девятом. Передавал данные по чуме в Халхин-Голе. Ни разу не подвел. Но связь прервалась две недели назад. Это — последняя шифровка.

— Культура BA-65, — Лев отложил бумаги, откинулся на спинку кресла, ощущая, как холодок ползет по животу. — Это сибирская язва. Легочная форма, если они распылят аэрозоль… Инкубационный период один-два дня, потом температура за сорок, кровохарканье, смерть через сутки-трое. Без массивной дозы пенициллина в первые часы — летальность под девяносто процентов. На аэродроме… Они хотят выкосить пилотов и технический состав. Остановить нашу авиацию на взлете, в буквальном смысле.

— Что можем сделать? — Громов не спрашивал «можем ли». Он спрашивал «что».

Мозг Льва, измученный бессонницей и тоннами решенных проблем, заработал с привычной, почти пугающей ясностью. Перед внутренним взором промелькнули схемы, списки, маршруты снабжения.

— Сыворотка и вакцина есть в Институте эпидемиологии в Москве, но ее недостаточно для массовой профилактики, и она не сработает при молниеносной форме, — он говорил быстро, тихо, будто рассуждал вслух. — Пенициллин… наши запасы в Приморье мизерные. Вести его из Куйбышева — две недели минимум, не успеем.

— Значит, тупик? — в голосе Артемьева прозвучала не привычная жесткость, а странная, почти человеческая усталость.

— Нет. — Лев встал, подошел к карте СССР на стене. Его палец лег на линию Транссиба. — Тупик — это если ждать. Мы не будем ждать. У нас есть МЭЛБР.

Мобильная эпидемиологическая лаборатория на колесах — его идея, рожденная после Сталинграда, воплощенная в металл Крутовым и оснащенная Пшеничновым. Вагон-лаборатория, вагон-стерилизатор, вагон-изолятор, вагон-склад. Автономность — месяц. Эшелон-призрак, который можно бросить в любую точку фронта или тыла.

— МЭЛБР сейчас на западном складе, в консервации, — сказал он, поворачиваясь к ним. — Её нужно разконсервировать за двадцать четыре часа. Загрузить запас наших самых современных антибиотиков: левомицетин, грамицидин С, весь запас бициллина. Плюс сыворотку, которую удастся собрать по округе. Плюс наш полевой автоклав, палатки, средства индивидуальной защиты. И команду.

— Кого?

— Пшеничнова — он главный. С ним — его лучших микробиологов, двух эпидемиологов из моего резерва, десять опытных медсестер, прошедших школу тифа. И усиленный взвод охраны НКВД. Не для проформы, для карантинного режима. Если что-то пойдет не так… — Лев не договорил, все в комнате поняли. Если зараза вырвется из-под контроля, тот взвод должен будет выполнить самый страшный приказ.

— Согласовано, — коротко кивнул Громов. — Я беру на себя «зеленую улицу» до Читы. Артемьев координирует погрузку и подбор людей. У вас есть список?

— Через час будет. — Лев уже писал на блокноте, его почерк, обычно четкий, сейчас был угловатым, рваным. — Отправка с рассветом, каждый час дороги на счету.

Громов и Артемьев переглянулись. За годы войны этот взгляд стал языком, на котором они общались с Львом. В нем было признание, тяжелая ответственность и то самое вынужденное товарищество, которое крепче иной дружбы.

— Это последняя битва нашей войны, Иван Петрович, — тихо, но отчетливо произнес Лев, глядя в заоконную тьму, где еще не брезжил рассвет. — С невидимым врагом.

Громов лишь хрипло крякнул, поправил портупею.

— Тогда дадим ему последний бой.

Они вышли так же быстро, как и вошли. Лев остался один в кольце света от лампы. Он взял трубку прямого провода, продиктовал дежурному по институту короткий, не терпящий возражений приказ: «Тревога для персонала МЭЛБР. Явка к семи утра на западный склад. Без объяснений». Потом позвонил домой, Катя сняла трубку на первом гудке.

— Я задерживаюсь, Катюш. Не жди, ложись спать.

— Проблема? — её голос был сонным, но сразу собранным.

— Последняя, надеюсь. Из другого театра военных действий.

Он услышал, как она тихо вздохнула. Этот вздох значил всё: понимание, тревогу, принятие.

— Будь осторожен милый.

— Целую тебя и Андрюшу.

Он положил трубку и закрыл глаза. За веками проплывали не лица, а карты, графики, формулы смертности. Сибирская язва. Бацилла anthracis. Споры сохраняются в почве десятилетиями. Они хотят отравить землю. Он снова открыл глаза. Усталость отступила, сменившись холодной, ясной концентрацией. Война ещё не отпустила их, она просто сменила адрес.

Через три дня, когда эшелон с МЭЛБР уже мчался на восток, отдаваясь на стрелках тяжким стуком колес, в «Ковчеге» пытались дать бой другому, не менее безжалостному врагу.

Отделение рентгенологии встретило Льва страхом. Не явным, крикливым, а тихим, притаившимся в глазах пациента, лежащего на жестком столе под громоздким аппаратом. Профессор Георгий Артемьевич Зедгенидзе смотрел не на больного, а на снимки прототипа флюороскопа, где тень опухоли, словно спрут, обвивала гортань пожилого человека.

— Обширная инфильтрация, — пробормотал он, щелкая выключателем. Лампы погасли, в комнате остался только тусклый свет из коридора. — Карцинома, запущенная. Операция — тотальная ларингэктомия, даже Бакулев не возьмется, слишком близко к крупным сосудам. Лучевая… — он обернулся к Льву, который стоял рядом в темном халате. — Наш «трофейный зверь» готов. Но дозы, Лев Борисович, дозы. Немцы использовали его для поверхностных опухолей кожи. Глубинная дозиметрия не отработана. Мы можем спалить всё: и опухоль, и здоровые ткани, и спинной мозг.

Пациент, ученый-химик, эвакуированный из Ленинграда, слабо кашлянул. Его взгляд был прозрачным, отрешенным.

— Я все понимаю, профессор. Морфий уже не помогает. Говорят, вы можете попробовать что-то новое, я согласен на любые условия.

Лев подошел к столу. Аппарат в углу действительно напоминал зверя — массивный немецкий, доработанный инженероми: добавлены свинцовые диафрагмы, самодельный колиматор, собранный из деталей авиационного прицела. На столе лежали листки с расчетами, которые он делал прошлой ночью. Формулы из памяти, адаптированные к мощности этой дуры, приблизительные, спекулятивные. Здесь, в сорок четвертом, это не терапия, а русская рулетка с шестью патронами в барабане.

— Георгий Артемьевич, мы играем не в богов, — тихо сказал Лев, кладя руку на холодную металлическую стойку аппарата. — У нас грязные руки и очень туманные правила. Но это единственный шанс, который у него есть. В моем… — он запнулся, — в том мире, который я могу представить, это была бы рутина. Контролируемая, точная. Здесь — только шанс.

— На чем основаны ваши «туманные правила»? — спросил Зедгенидзе, но в его голосе не было вызова, только профессиональная жажда хоть какой-то опоры.

— На анатомии, на физике. И на отчаянии, — честно ответил Лев. — Мы берем минимальную дозу, которую, по нашим прикидкам, выдержит спинной мозг. Делим ее на десять сеансов. Нацеливаем луч точно на тень, и смотрим. Если будет лучевой ожог слизистой — остановимся. Если нет… может, повезет.