— Николай Андреевич, помните наш старый разговор о гипербарической оксигенации? Проект «Ока»? — спросил Лев, не предлагая сесть.

— Как же, — Крутов хмыкнул. — Барокамера, помню конечно, отложили. Не те технологии, не те материалы.

— Сейчас я вижу пациентов, для которых это — последний шанс. Единственный, я бы сказал. Газовая гангрена вызывается анаэробами. Они гибнут в среде с высоким парциальным давлением кислорода. Ожоговый отек — кислород его снижает на клеточном уровне. Мне нужен опытный образец, самая простая одноместная барокамера. Немедленно.

Крутов задумался, его инженерный мозг уже сканировал возможности. — Сталь нужна особая, легированная. Иллюминаторы — каленое кварцевое стекло, его не достать. Клапана, манометры… Но… — он поднял глаза на Льва. — Есть заброшенный цех на авиаремонтном. Там после эвакуации остались запасы стали для самолетных гермокабин. И, главное, там остались инженеры, старики, которые до войны как раз делали барокамеры для испытаний пилотов на высоту.

— Выбейте материалы, — приказал Лев. — Через Артемьева и Громова. Скажите, что это для нужд авиации или флота, если потребуется. Сашка обеспечит транспорт и рабочую силу. Мне нужен один работоспособный прототип как можно скорее, все силы вашего цеха направьте на это. Название — «Иртыш».

— «Иртыш»? — переспросил Крутов.

— Да, — Лев взглянул в окно, на заснеженную Волгу. — Пусть будет «Иртыш», символично. Испытаем… на тех, кому уже ничего не помогает.

Крутов кивнул, в его глазах мелькнуло понимание и тень той же тяжести, что давила на Льва. — Будет сделано. Испытаем на добровольцах?

— На тех, у кого иного выбора нет, — мрачно уточнил Лев. — Это их последний шанс.

Когда Крутов вышел, Лев отдал распоряжение своему секретарю согласовать будущие работы с начальником центральной кислородной станции «Ковчега» — мощного газгольдера, чьи медные артерии расходились по всему зданию. «Станция справится с дополнительной нагрузкой», — доложил дежурный инженер. Лев лишь кивнул. Он уже мысленно видел эту камеру, этого «железного доктора», который должен был вступить в бой с невидимым врагом.

Операционная №2 была царством яркого света и сосредоточенной тишины, которую нарушал лишь ровный гул аппаратов и скупые команды. Лев ассистировал Александру Николаевичу Бакулеву во время сложнейшей торакальной операции — пуля прошла в сантиметре от аорты, и теперь требовалась ювелирная работа по ревизии средостения.

Бакулев работал виртуозно, его пальцы двигались с уверенностью художника. Но напряжение витало в воздухе густым туманом. Все были на пределе. Ассистент Бакулева, молодой, талантливый, но измотанный до крайности хирург, в какой-то момент дрогнул рукой. Пинцет соскользнул, вызвав крошечное, но коварное кровотечение из мелкого сосуда.

Тишину взорвал ледяной, нарочито спокойный голос Сергея Сергеевича Юдина, наблюдавшего за операцией. Его нахождение было частой практикой в случае сложнейших операций.

— Александр Николаевич, вы оперируете или на скрипке учитесь играть? — произнес он с убийственной вежливостью. — Здесь нужна точность станка, а не вдохновение дилетанта.

Бакулев замер на секунду. Все в операционной почувствовали, как воздух наэлектризовался. Когда он заговорил, его голос был тих, но каждая буква была отточена, как скальпель.

— Сергей Сергеевич, не вам, с вашим консерватизмом, дорогим в три копейки, меня учить! Ваша боязнь всего нового уже стоила жизней десяткам бойцов, которых можно было спасти!

Лев видел, как белеют костяшки на пальцах Бакулева, сжимающих инструмент. Ещё мгновение — и конфликт двух титанов советской хирургии парализует работу.

— Всё! — резко, властно, перекрывая все звуки, скомандовал Лев. Он отстранил ассистента. — Доктор, отойдите. Сергей Сергеевич, Александр Николаевич — вам обоим по шесть часов отдыха, немедленно. Александр Николаевич, заканчивайте операцию. Сергей Сергеевич, прошу вас на выход, размыться и последовать на отдых. Следующий публичный скандал в моей операционной — будет означать отстранение от работы. У нас одна цель на всех — спасать. Или вы оба об этом забыли?

Наступила гробовая тишина. Юдин, побледнев, резко развернулся и вышел. Бакулев, с трудом переводя дыхание, кивнул Льву и продолжил операцию, но напряжение не ушло, оно лишь опустилось внутрь, стало глубже и опаснее.

Спустя час, в крошечной комнате для персонала, заваленной стерильными баками, они курили молча — Юдин и Бакулев, стоя у запотевшего окна.

— Старики мы, Александр Николаевич, — тихо, беззлобно произнес Юдин, выпуская струйку дыма. — А им, — он кивнул в сторону коридора, где кипела жизнь «Ковчега», — им выживать. И побеждать.

Бакулев усмехнулся, горько и устало. — Какие же старики, Сергей Сергеевич? Нам ведь всего по пятьдесят. И, позволю не согласиться, не им, а всем нам.

Они докурили, и в этом молчаливом перемирии была вся горечь и вся необходимость их общего дела.

Вечер застал Льва в терапевтическом отделении Владимира Никитича Виноградова. Воздух здесь был другим — не щипало запахом антисептиков и крови, а тяжело пахло потом, лекарствами и скрытой тревогой. Виноградов, всегда подтянутый и безупречный, сейчас стоял возле одной из коек с лицом, помрачневшим от бессилия.

— Пятый случай за неделю, Лев Борисович, — тихо, чтобы не слышали пациенты, произнес он. — Поступают с чистыми, хорошо заживающими ранениями. И вдруг молниеносный сепсис. Температура под сорок, озноб, падение давления. Двое уже погибли. Клиника… клиника не похожа ни на что известное. Ни на стафилококк, ни на стрептококк.

Лев подошел к краю койки. Молодой лейтенант, раненный в плечо, лежал в прострации. Кожа была землисто-серой, губы сухими, пот покрывал лоб, несмотря на холод в палате. Дыхание — частое, поверхностное. Классическая картина септического шока, но Виноградов был прав — что-то было не так. Слишком быстро, слишком злокачественно.

— Что общего у всех пятерых? — спросил Лев, его взгляд скользнул по палате, выискивая невидимую нить. — Хирург? Операционная? Перевязочный материал? Лекарства?

— Проверили всё, — подключился эпидемиолог, молодой, но дотошный врач. — Бинты, салфетки, инструменты — стерильность идеальная. Оперировали их разные хирурги, в разных операционных. Общее только одно — все получали инфузионную терапию. Капельницы с глюкозой и физраствором.

Лев замер. Его взгляд упал на штатив с почти опустевшим флаконом прозрачной жидкости. Мозг, настроенный на поиск аномалий, сработал, как локатор.

— Партия, — резко сказал он. — Проверить партию растворов. Все флаконы, из которых им капали. Немедленно.

Лабораторный анализ, проведенный в срочном порядке, дал чудовищный результат. В одной из партий флаконов с пятипроцентной глюкозой, произведенной на куйбышевском фармзаводе №3, обнаружили бактериальное загрязнение. Из-за аврала и нехватки персонала режим стерилизации был нарушен. В растворе плавали грамотрицательные палочки, вызывавшие тяжелейший эндотоксический шок.

— Они не болели, их травили, — с горькой яростью произнес Лев, сжимая в кулаке результаты анализа. — Наш собственный тыл нанес удар.

Были приняты экстренные меры. Вся партия раствора была изъята и уничтожена. Пострадавших перевели в отдельный бокс, начав агрессивную антибиотикотерапию. Лев приказал ужесточить входной контроль всех поступающих медикаментов, вплоть до выборочного бактериологического исследования. Это стоило времени и ресурсов, но цена была ясна.

Система, которую он так тщательно выстраивал, дала сбой. Враг оказался не в немецких окопах, а в стеклянном флаконе с этикеткой, на которой было написано «Жизнь».

Поздний вечер. Кабинет Льва погрузился в темноту, освещенную лишь зеленым абажуром настольной лампы. Тень от сидящего за столом Льва была огромной и искаженной, она ползла по стене, как воплощение давившей на него тяжести. Перед ним лежал приказ из Наркомата, короткий и безличный, как выстрел.