— Какая обстановка, товарищ генерал? — его голос был хриплым, простуженным. — Война для меня кончилась. Я отработанный материал, дармоед.

— Ошибаетесь, — Лев отрезал резко. — Ваша война не закончилась, она сменила фронт. Раньше вы уничтожали врага снарядами. Теперь ваша задача — не сдаваться. Победить здесь, это ваш новый пост, лейтенант. И он ничуть не легче прежнего.

Васильев скептически хмыкнул, глядя на свои забинтованные культи.

— И как же я буду его занимать, этот пост? Ползая?

— Стоя. Или, для начала, сидя, но с пользой, — Лев повернулся к Мошкову. — Валентин Николаевич, костыли и инвалидные коляски это паллиатив, нам нужны ноги, пусть и деревянные. Немедленно начинаем работу над протезами. Простейшими, с системой ремней и шарнирным коленным суставом. Я вечером дам вам базовые эскизы и принципы конструкции, хотя может вы знакомы с работами Альбрехта, да и в стране ведется разработка этого направления. Мы тоже займемся, сами.

Мошков, привыкший уже к «озарениям» директора, лишь кивнул, делая пометку в блокноте.

— Слышал, что была работа, но не массового производства. Будет сделано, Лев Борисович. Дерево и кожу достанем, а с шарнирами сложнее.

— Решите, — коротко бросил Лев, снова глядя на лейтенанта. — Вам дали новое задание, Васильев. Ваша задача дождаться своего нового снаряжения и освоить его. Это приказ.

Он не стал ждать ответа, поднялся и пошел дальше, оставляя за собой молодого командира, в глазах которого, кажется, впервые за долгое время промелькнула не боль, а что-то похожее на искру осмысленности. Маленькая, едва теплящаяся искра в кромешной тьме отчаяния.

Прохлада кабинета на шестнадцатом этаже после духоты седьмого была почти болезненной. Лев потянулся к графину с водой, но его руку опередил резкий, сухой кашель. Он с силой сглотнул, заставив спазм уйти, и только тогда отпил несколько глотков. Вода была теплой.

Дверь открылась без стука. В кабинет вошли Жданов и Юдин. Оба с мрачными, окаменевшими лицами. За ними, бесшумной тенью, проследовал Громов, заняв свою привычную позицию у косяка двери, его лицо было невозмутимым, как маска.

— Беда, Лев Борисович, — без предисловий начал Жданов, бросая на стол папку с документами. — К нам едет ревизор из самого Наркомздрава, товарищ Петруничев.

— Знаю эту фамилию, — хрипло произнес Юдин, опускаясь в кресло. — Карьерист и бумажная крыса. Считает, что спасение жизни должно укладываться в смету.

Лев медленно закрыл глаза на секунду, ощущая, как накатывает знакомая, тяжелая усталость. Не физическая, та была его постоянным спутником, — а моральная. Усталость от необходимости снова и снова доказывать очевидное.

— Когда? — единственное, что он спросил.

— Уже здесь, — ответил Громов с своего поста. Его голос был ровным, без эмоций. — Ждет в приемной.

Петруничев вошел с портфелем, туго набитым бумагами. Невысокий, полноватый, в идеально отутюженном костюме, он резко контрастировал с помятыми халатами и уставшими лицами присутствующих. Его маленькие, быстрые глаза сразу же оценили обстановку кабинета, задержавшись на дорогом массивном столе.

— Товарищ Борисов, — он начал без рукопожатия, садясь напротив. — Мне поручено провести ревизию эффективности работы вашего… института. — Он произнес это слово с легкой, но отчетливой иронией.

Лев молча кивнул, давая ему продолжать.

Петруничев открыл портфель, извлек папку.

— Цифры, товарищ Борисов, цифры вещь упрямая. Стоимость одного койко-дня в вашем «Ковчеге»… — он сделал театральную паузу, глядя на бумагу, — в три раза превышает среднюю по госпиталям Наркомздрава! Физиотерапия, какая-то трудотерапия, проекты по протезированию… — он махнул рукой, будто отмахиваясь от назойливой мухи. — Излишества! Непозволительная роскошь в военное время! На фронте патроны нужны, сталь, хлеб! А вы тут… — он снова жестом обозначил нечто эфемерное, — занимаетесь непонятно чем.

В кабинете повисла тяжелая, гнетущая тишина. Ее нарушил Юдин, он не кричал. Его голос был низким, раскатистым, и от этого звучал еще страшнее.

— Вы, товарищ чиновник, — медленно, отчеканивая каждое слово, начал он, — когда-нибудь видели, как двадцатилетний парень, герой, с ампутированными ногами, бьется головой о стену, потому что не может смириться с тем, что он, по-вашему, «обуза»? А я вижу каждый день. Эти ваши «излишества» — они возвращают государству бойцов. Людей! А не овощей, которых нужно кормить до конца их жалких дней!

Петруничев побледнел, но не сдался.

— Эмоции, Сергей Сергеевич, эмоции! А я оперирую фактами. Директиву о сокращении расходов на двадцать пять процентов вы получите в течение недели. Выполнение строго обязательно.

Жданов, до этого молча наблюдавший, мягко вступил, как буфер между двумя стихиями.

— Товарищ Петруничев, позвольте привести иные цифры. Благодаря нашей системе реабилитации, срок возвращения бойца либо в строй, либо к квалифицированному труду на заводе сокращен на сорок процентов. Сорок! Это прямая экономика для государства. Каждый наш пациент, поставленный на ноги, — это не пассив, а актив. Штык у линии фронта или рабочие руки у станка.

— Теории, голые теории! — отмахнулся Петруничев, собирая бумаги. — Мое решение окончательно.

Он поднялся и, не глядя ни на кого, направился к выходу. Когда дверь за ним закрылась, в кабинете снова воцарилась тишина.

И тогда заговорил Громов. Он не сдвинулся с места, его голос прозвучал так же ровно и бесстрастно.

— Не беспокойтесь, Лев Борисович. Товарищ Петруничев, судя по всему, сильно переутомился на своем посту. Ему требуется длительный отдых. В одном из наших… специализированных санаториев. Я позабочусь, чтобы его рекомендации потерялись по дороге в Москву.

Лев встретился с ним взглядом. В глазах старшего майора ГБ не было ни угрозы, ни злорадства. Лишь холодная констатация факта. Система, которую Лев научился использовать, работала. Иногда она была молотом, готовым обрушиться на него самого. Иногда — щитом. Сегодня она была щитом. Он кивнул Громову, не произнося ни слова. Благодарности здесь были лишними. Это был обмен услугами в рамках общей, страшной игре, имя которой — война.

Он объявил его принудительно. Выходной для всего ядра команды. Для Кати, Сашки, Вари, Миши и Даши. Видя их серые от недосыпа лица, тремор в уставших пальцах и пустой, остекленевший взгляд, он понял — еще немного, и они начнут падать, как подкошенные. А терять их он не мог, они были не просто сотрудниками. Они были стальным каркасом всего «Ковчега».

И что же? В первое же воскресенье он застал их всех в холле первого этажа. Сашка, с вечным своим планшетом под мышкой, оправдывался, избегая взгляда Льва:

— Не смог, Лев. Честное слово, не смог усидеть дома. Руки чешутся, в квартире адская тоска.

Рядом с ним Варя, державшая за руку их дочь Наташу, лишь виновато улыбалась. Миша и Даша стояли чуть поодаль, в коляске у них мирно посапывал их сын, маленький Матвей.

Но главным сюрпризом был Андрей. Его сын, совсем еще малыш, с серьезным, не по-детски взрослым выражением лица, уже водил Наташу по холлу, показывая ей «папин корабль».

— А это главный штаб, — деловито объяснял он, указывая на лифты. — А там, наверху, папа командует.

Лев хотел было изобразить гнев, но не смог. Уголки его губ сами собой потянулись вверх. Он поймал взгляд Кати — усталый, но теплый.

И тогда он заметил Марью Петровну. Теща стояла в стороне, прислонившись к стене, и смотрела на эту странную процессию — знаменитых врачей, светил науки, пришедших в свой выходной в больницу, как на работу, и их детей, воспринимавших это гигантское здание как свой второй дом. По ее щекам, по старым, высохшим морщинам, текли слезы. Тихие, без рыданий.

Лев подошел к ней.

— Марья Петровна, что вы? — спросил он тихо.

Она вытерла глаза краем платочка, смущенно улыбнулась.

— Простите, Лев, голубчик… Я прожила большую жизнь. Видела салоны Петербурга, революцию, голод, разруху. Видела многое. Но такое… такое чудо, как здесь, в этих стенах… — она обвела рукой пространство холла, — даже представить не могла. В самое страшное время вы создали островок жизни. Не просто больницу, а островок человечности.