Лев молча взял ее руку, ощутив под пальцами тонкую, пергаментную кожу. Он с иронией обернулся к Кате:

— В следующий раз дам команду Громову запереть вас всех в квартирах. Охрану с автоматами поставлю.

Но он сжимал руку Марьи Петровны, и ему хотелось верить, что этот «островок» они сумеют удержать.

Тишина в «Ковчеге» ночью была особой. Не мирной, а напряженной, звенящей, будто само здание затаило дыхание в ожидании чего-то. Прерывалась она лишь мерными шагами дежурных охранников да отдаленными стонами из палат.

Именно поэтому резкий, металлический лязг, донесшийся с восьмого этажа, где располагалась лаборатория Ермольевой, прозвучал как выстрел.

Дежурный лаборант, молодой паренек по имени Семен, дремавший над журналом, вздрогнул и вскочил. Сердце заколотилось где-то в горле. Он бросился в коридор. Дверь в основную лабораторию была приоткрыта. Внутри царил полумрак, и ему показалось, что у вытяжного шкафа с только что синтезированной партией «Левомицетина» — новейшего, перспективного антибиотика — мелькнула тень.

— Стой! Кто здесь? — крикнул Семен, но в ответ услышал лишь быстро удаляющиеся шаги.

Он не побежал вдогонку. Вместо этого, с дрожащими руками, он зажег свет и подошел к шкафу. Все выглядело нормально. Колбы, пробирки, реактивы стояли на своих местах. Но что-то было не так. Запах. Слабый, едва уловимый, но чужеродный, горьковатый и химический.

Через пятнадцать минут в лаборатории были Громов и Артемьев. Они появились бесшумно, как призраки. Лев, разбуженный телефонным звонком, стоял посередине помещения, сходясь с ним взглядом с Зинаидой Виссарионовной, лицо которой было бледным и гневным.

— Диверсия, — констатировал Артемьев, аккуратно беря в руки одну из колб с мутноватой жидкостью. Он поднес ее к носу, слегка покрутил. — Подмена реактивов. Профессиональная работа. Цель не взрыв и не поджог. Тихий, эффективный саботаж. Испортить партию, вывести из строя оборудование, затормозить исследования.

— Кто? — спросил Лев, и его собственный голос показался ему чужим. — Немцы? Недовольные?

Громов, осматривая дверную ручку в перчатках, покачал головой.

— Следов проникновения извне нет. Сотрудники охраны никого не пропустили бы, тут не то что человек, мышь не пролезет. Значит, либо стопроцентный профессионал, либо… — он многозначительно посмотрел на Льва, — свой. Сотрудник, который знал, что портит именно перспективную разработку.

Ермольева резко, с силой поставила на стол пузырек с культурой.

— В моей команде вредителей нет! — ее голос дрожал от возмущения.

— Не оскорбляйте людей понапрасну, Зинаида Виссарионовна, — холодно парировал Артемьев. — Речь не о вредительстве в классическом понимании. Речь о целенаправленной операции противника. И они, судя по всему, имеют здесь своего агента. Или, по крайней мере, человека, на которого можно оказать давление.

Лев смотрел на колбу в руках Артемьева. Внутри не просто жидкость. Внутри — месяцы труда, надежды на спасение тысяч от кишечных инфекций, перитонитов. И кто-то хотел это уничтожить. Тихо, подло, эффективно.

«Ковчег» стал мишенью. Настоящей, стратегической мишенью. И это осознание было почти физически болезненным.

— Будем искать, проверим сотрудников, проведем несколько… бесед. Можете расходиться. — холодно отчеканил Артемьев.

Тот самый вой, о котором он столько раз читал в учебниках истории и мемуарах, оказался в реальности бесконечно более пронзительным и леденящим душу. Он начался как низкий, тревожный гудок где-то в подвалах здания, а через секунду превратился в оглушительный, разрывающий барабанные перепонки, животный вопль, который, казалось, исходил отовсюду сразу — из стен, из потолка, из самого воздуха. Сирена воздушной тревоги.

Лев, дремавший в кресле у себя в кабинете над картами эпидобстановки, вздрогнул, и первая мысль была абсурдной и простой: «Так вот какой он, на самом деле».

Дверь распахнулась так резко, что она ударилась о стену. На пороге стоял Громов. Его обычно бесстрастное лицо было напряжено, глаза сужены.

— Немедленно в укрытие! Весь персонал и всех, кого можно транспортировать! — его голос перекрывал вой сирены, не крик, а стальная команда.

Лев кивнул, поднялся. Его разум, уже отточенный месяцами управления кризисами, молниеносно переключился. Он вышел в коридор. Хаос был организованным, но от этого не менее жутким. Медсестры и санитары уже катили каталками и колясками тех, кого можно было эвакуировать, к лифтам и лестницам, ведущим в подвал. Слышались сдержанные команды, плач детей, приглушенные стоны пациентов.

Он увидел Катя, которая одной рукой держала за руку Андрея, а другой поддерживала Марью Петровну. Их глаза встретились через всю длину коридора. В глазах Кати был не страх, а ужас, смешанный с мольбой.

— Лев! — крикнула она, и вой сирены едва не поглотил ее голос. — Пойдем!

Он покачал головой и подошел ближе, чтобы его услышали.

— Я не могу. Я не могу их оставить. — Он кивнул в сторону операционных и палат интенсивной терапии, где оставались десятки нетранспортабельных больных. — Это мой пост. Не должен командир бежать.

Он видел, как по лицу жены пробежала судорога, как она сжала руку сына так, что тот вскрикнул. Но она поняла. Она всегда понимала. Кивнув ему коротко, почти невидно, она развернулась и потянула за собой сына и мать, сливаясь с потоком людей, уходящих вниз, к безопасности.

Лев развернулся и пошел против потока. В операционном блоке на втором этапе царила почти невероятная тишина, нарушаемая лишь нарастающим воем сирены за толстыми стенами. Хирургические бригады, те, что были на дежурстве, уже готовились. Стеллажи с инструментами были откачены к стенам, на центральных столах разложены стерильные наборы для экстренных операций. Дежурный хирург, молодой, но уже успевший повидать многое, Петров, сжимал и разжимал дрожащие пальцы.

— Все готово, Лев Борисович, — доложил он, и его голос срывался. — Ждем поступления.

Лев облачился в стерильный халат, вымыл руки, и молча подошел к столу, проверил разложенные зажимы, скальпели, шовный материал. Все лежало с безупречной точностью. Он кивнул.

— Хорошо. Спокойно, Петров. Дышите глубже. Паника — наш главный враг сейчас.

Он подошел к окну, заклеенному крест-накрест полосами бумаги. Город погрузился во тьму. Лишь вдалеке, на горизонте, полыхали зарева прожекторов, выхватывающих из черного неба невидимые сюда цели. Глухой, отдаленный гул зениток доносился сквозь стекло, похожий на раскаты грома. Каждый такой «раскат» заставлял вздрагивать стекла в рамах и сжималось сердце. Где-то там, в этом ночном небе, летели бомбы. Возможно, сюда.

Он обернулся, окинул взглядом освещенные тусклым аварийным светом операционные. Хирурги и медсестры стояли на своих местах, как бойцыы в окопах перед атакой. Они ждали, ждали, что сейчас двери распахнутся и сюда, в эту святая святых, хлынет волна искалеченной, окровавленной плоти. Ждали своего часа, чтобы снова вступить в бой.

Но ударов не последовало. Сначала прожектора погасли один за другим. Потом стихли зенитки. И наконец, так же внезапно, как и начался, прекратился оглушительный вой сирены. Наступила тишина. Глухая, давящая, невероятная.

Кто-то из медсестер тихо, с облегчением, всхлипнула. Петров облокотился на стол и закрыл лицо руками.

Лев медленно вышел в коридор. Он прислонился к прохладной стене, чувствуя, как дрожь, которую он сдерживал все это время, наконец пронзает все его тело. Он сделал глубокий, долгий вдох, потом выдох. Война пришла и сюда, в их тыл, в их «Ковчег». И он понял, что отныне это станет частью их обычной, страшной рутины.

Прошло две недели. Напряжение от ночной тревоги постепенно сменилось привычным, будничным напряжением работы, но осадок остался. Осадок и понимание, что тыл это тоже фронт.

Лев снова был на седьмом этаже. Мошков и Крутов встретили его у входа в один из кабинетов, превращенный в импровизированную мастерскую. Запах лекарств здесь смешивался с запахом свежеструганного дерева, кожи и машинного масла.