— Не помешаем? — голос Громова был риторическим вопросом. Они уже входили.

Артемьев, не говоря ни слова, положил на стол Льва папку с грифом «Сов. секретно».

— Приказ по ГКО. И личная благодарность от Сталина за туннель.

Лев открыл папку. Там были чертежи и отчет о завершении первого этапа строительства. Его мысленно вернуло на несколько лет назад, в 1938 год. Он тогда, используя все свое влияние и знание будущего, сумел выйти на Громова с безумной идеей: построить секретный подземный ход из Ленинграда. Он аргументировал это необходимостью эвакуации стратегических кадров и грузов в случае войны или блокады города. План был утвержден на самом верху. Рабочих набирали из дальних уголков страны, без связей в Ленинграде, и все они подписали бумаги о неразглашении. И вот теперь этот туннель, о котором не знали даже многие в Генштабе, стал единственной «ниточкой жизни».

— И как… функционирует? — спросил Лев, откладывая папку.

— Пока работает, — сухо ответил Артемьев. — Эвакуировали первую партию детей из детского дома. И группу физиков. С продуктами пока сложнее, но запустили обратный поток.

Лев посмотрел на него.

— А обычных людей? Рабочих с заводов? Женщин, стариков?

Громов покачал головой, его лицо было каменным.

— Нельзя, Лев. Начнется паника, срыв производства. Туннель — для стратегических кадров и грузов. Это приказ сверху.

— То есть, Иван Петрович, мы спасаем избранных? — в голосе Льва прозвучала горечь.

Артемьев холодно парировал, глядя на него прямо:

— Мы спасаем будущее страны. Твой «Ковчег» такая же избранность, прими это. Не всем дано умереть героем. Кому-то нужно выжить и работать.

Лев сглотнул. Он ненавидел эту логику, но понимал ее безжалостную правоту.

Артемьев неожиданно достал из портфеля плоскую фляжку.

— Шустовский, — пояснил он. — Очень недурный коньяк. Выпьем?

Они выпили молча, без тостов. Коньяк обжег горло, но не согрел душу.

— А что там с Лешой? Есть новости? — спросил Лев, ставя стакан.

— Жив, здоров, что самое главное, — отрубил Громов. — Больше сказать не могу.

— А как с противовоздушной обороной Куйбышева? — продолжал Лев.

— Все надежно, — ответил Артемьев. — Как в Москве. Немец не прорвется, так что работай и спи спокойно.

— А Сикорский? Вертолеты?

Артемьев хмыкнул.

— Пока не до того. Все силы на фронтовую авиацию, но твой Сикорский работает. Называет свою машину «летающей вагонеткой». Говорит, для санитарной эвакуации — идеально. Вертолеты будут, я обещаю. Но скорее уже после войны.

Они допили коньяк. Громов и Артемьев ушли так же внезапно, как и появились. Лев остался один в тишине кабинета, с тяжелым осознанием того, что он — часть этой гигантской, безжалостной машины, которая ради будущего жертвует настоящим.

Квартира Борисовых в доме для руководства была небогатой, но уютной. Пахло пирогами, которые испекла Анна, и старыми книгами. Лев и Катя пришли навестить родителей и сына.

Борис Борисович сидел за столом, заваленным бумагами с грифом «ОБХСС». Он выглядел постаревшим, но в его глазах горел знакомый огонек борца.

— Сын, — сказал он, откладывая папку. — Война все вывернула наизнанку, одни воруют гвозди на стройках оборонительных рубежей, другие — целые составы с медикаментами. — Он понизил голос. — Вчера раскрыли схему, представляешь? Медсестра из госпиталя и завскладом продавали морфий и твои препараты, Лев. Те, что для тяжелых раненых.

Лев почувствовал, как сжались кулаки.

— Вредители… Они получили по заслугам?

— Получили что положено, — холодно ответил отец. — Приговор приведен в исполнение. На этом фронте пощады нет.

Лев кивнул. Он не испытывал жалости, только холодную ярость. «Пока молодые ребята гибнут на фронте, а другие работают без продыху в тылу, эти мрази…»

В углу комнаты Анна Борисова сидела с Андрюшей на коленях и читала ему книжку. Мальчик слушал, широко раскрыв глаза. Потом он взял цветной карандаш и начал рисовать на листе бумаги.

— Старые навыки не забываются, Лёва, — сказала мать, поднимая на него взгляд. — Я тут в терапевтическом отделении помогаю, спасибо что разрешил. Хоть какая-то польза. И вижу… странное. Раненые, которые должны бы идти на поправку, впадают в апатию. Стыдятся, что они в тылу, пока другие воюют. Называют это «тыловым синдромом».

Лев внимательно посмотрел на мать. Ее наблюдательность, как всегда, была острой.

— Спасибо, мама, я поговорю с Сухаревой, это ее область.

В это время Андрюша подбежал к дедушке и показал свой рисунок.

— Смотри, деда!

На рисунке был изображен «Ковчег», но с огромным пропеллером на крыше. Он летел над полем боя, а из его окон спускались веревочные лестницы, по которым карабкались маленькие солдатики.

— Папа, а наш дом тоже умеет летать? — спросил Андрюша, глядя на Льва.

Лев взял рисунок. Детская фантазия поразила его своей прозорливостью. Он посмотрел на Катю, потом на сына.

— Нет, сынок, не умеет. Но мы сделаем все, чтобы он всегда оставался крепостью. Самой надежной.

Позже он повесил рисунок на стену рядом со схемой аппарата Борисова-Юдина. Два разных символа одной и той же надежды.

Ночь опустилась над «Ковчегом», принеся с собой не покой, а иное измерение напряжения. Лев сидел в своем кабинете, пытаясь сосредоточиться на отчетах о расходе медикаментов. Цифры расплывались перед глазами, превращаясь в кровавые пятна.

Голова его клонилась к столу. Бумаги под щекой были прохладными. Он не заметил, как провалился в сон.

Ему снился Леша. Не таким, каким он запомнил его при последней встрече — веселым, немного наивным, с горящими глазами. Во сне Леша стоял перед ним в гимнастерке, залитой чем-то темным, липким. Не то грязью, не то кровью. Его лицо было землистым, глаза — пустыми, как у тех контуженных, что лежали у Сухаревой. Он молча протягивал Льву руку. В ней был шприц. Пустой, с разбитым стеклом цилиндра и погнутой иглой. Лев хотел крикнуть, спросить, но не мог издать ни звука. А когда протянул руку, чтобы взять этот шприц, за спиной у Леши возникло бесконечное поле, усеянное такими же пустыми, разбитыми шприцами. Они лежали среди развороченной земли, как странные металлические цветы, и их было тысячи. Десятки тысяч.

Он проснулся от собственного стона. Сердце колотилось, будя в груди отголоски старой, не его боли. В горле стоял ком. Он поднял голову, потянулся к графину с водой, но рука дрогнула, и вода пролилась на отчеты. Он смотрел на это несколько секунд, не в силах двинуться, все еще находясь во власти сна.

Потом встал, подошел к окну. «Ковчег» внизу спал, если это можно было назвать сном. Горели окна операционных, приемного покоя, лабораторий. Его линия фронта. Он повернулся и увидел на стене рисунок Андрюши. «Ковчег» с пропеллером. Детская вера в то, что их дом может летать, может спасать. Он снял рисунок со стены и приколол его рядом с чертежами аппарата внешней фиксации. Два разных подхода к одной проблеме — спасению. Один — технический, сложный, другой же простой и чистой веры.

Дверь тихо открылась. Вошла Катя. Она была в халате, волосы собраны в небрежный пучок. Видно было, что она тоже не спала.

— Лев, ты как? Я услышала ты… стонал? — с обеспокоенным лицом, спросила Катя

— Приснилось муть какая-то, — коротко бросил он, не поворачиваясь.

Она подошла и встала рядом, плечом к плечу. Посмотрела на рисунок, потом на чертежи.

— Андрюша сегодня спросил, вернется ли дядя Леша до его дня рождения.

Лев сглотнул. День рождения Андрюши был совсем скоро.

— И что ты сказала?

— Сказала, что дядя Леша очень занят, воюет с фашистами. И что папа делает все возможное, чтобы он поскорее вернулся.

Она положила руку ему на спину, ладонь была теплой через тонкую ткань рубашки. Они стояли молча, глядя на огни внизу. Никакие слова не были нужны.

Терапевтическое отделение было тихим, почти умиротворенным, после грохота и стонов приемного покоя. Сюда поступали те, чьи раны были не на теле, а внутри, или те, чье состояние не поддавалось простой диагностике.