Именно таким был боец, лежавший в палате №7. Молодой лейтенант-артиллерист, с виду почти здоров. Легкая контузия, по документам. Но его мучила странная слабость. Он не мог подняться с койки, давление было стабильно низким, а кожа приобрела странный, бронзовый оттенок, особенно заметный на сгибах ладоней и в области шрамов.

— Астения, — разводили руками терапевты. — Последствия контузии, назначен отдых, усиленное питание.

Но улучшения не наступало. Боец таял на глазах, погружаясь в апатию. Его случайно заметила Анна Борисова, помогавшая в отделении. Она принесла ему бульон и, убирая поднос, обратила внимание на его кожу.

— Лёва, — сказала она сыну, заглянув в кабинет. — Там, в седьмой палате в терапии, странный больной. У него… кожа, как у старой бронзовой статуэтки. И в жару он сухой, совсем не потеет. Мне это о чем-то говорит, но не могу понять…

Лев оторвался от бумаг. Описание зацепило что-то в глубине памяти. Не его, а Ивана Горькова, его прошлой личностью из будущего, штудировавшего редкие патологии.

— Бронзовая кожа? Адинамия? Гипотония? — переспросил он.

— Да! Именно так!

Лев поднялся.

— Собирайте консилиум, сейчас.

Через пятнадцать минут у койки лейтенанта собрались Лев, Анна и два ординатора-терапевта. Лев провел осмотр, ссе сходилось. Слабость, гипотония, гиперпигментация. Он надавил на область почек — боец чуть не вскрикнул от боли.

— Исключаем анемию, проблемы с печенью, — начал Лев, глядя на терапевтов. — Анализы в норме, кроме одного — натрий. Он будет низким, а Калий высоким.

— Но почему, Лев Борисович? — спросил один из ординаторов.

— Потому что у него отказывают надпочечники, — четко сказал Лев. — Болезнь Аддисона, редчайшая патология. Спровоцирована, скорее всего, чудовищным стрессом от контузии. Его организм не вырабатывает кортизол. Без него — смерть. Ему нужен не отдых, ему нужен гормон.

В палате воцарилась тишина. Терапевты смотрели на Льва с недоверием.

— Кортизол? Но где мы его возьмем? Таких препаратов нет!

— Есть, — возразил Лев. — Пока в опытной партии. В лаборатории Ермольевой и Баженова. Они как раз закончили синтез гидрокортизона.

Он послал срочного гонца в лабораторию. Через десять минут Простаков лично принес небольшой флакон с белым порошком.

— Первая очищенная партия, Лев Борисович. Теоретически, должен работать.

Препарат развели и ввели лейтенанту внутримышечно. Эффект был не мгновенным, но ошеломляющим. На следующее утро дежурная сестра с изумлением обнаружила, что боец сидит на кровати и пытается есть кашу. Его давление нормализовалось. Спустя сутки он смог самостоятельно дойти до туалета. Бронзовый оттенок кожи не исчез, но его глаза, до этого тусклые и безразличные, снова горели жизнью.

Анна Борисова смотрела на сына с безмерной гордостью. Это была не его личная победа. Это была победа всей системы, которую они создавали. И ее, матери, скромное, но точное наблюдение стало тем самым ключом, который открыл дверь к спасению.

Операционная №1. Яркий свет ламп выхватывал из полумрака покрытое стерильными простынями тело пациента. На столе лежал боец с ложным суставом бедра — последствие неудачного предыдущего лечения. Кость срослась неправильно, нога была укорочена, каждый шаг причинял адскую боль. Теперь ему предстояла повторная, крайне сложная операция.

За столом стояли Юдин и Лев, ассистенты. Между ними на инструментальном столике лежал собранный прототип аппарата Борисова-Юдина. Он блестел холодным светом медицинской стали — кольца, спицы, стержни с резьбой, гайки.

— Ну что, Сергей Сергеевич, начинаем? — тихо спросил Лев, надевая перчатки.

Юдин кивнул, его глаза за стеклами очков были сосредоточенны.

— Начинаем. Только, ради бога, без лишней спешки. Помни, мы тут не табуретку собираем.

Он сделал разрез, обнажил кость. Потом взял первую спицу — толстую, острую. Дрель в его руках гудела, как разъяренный шмель. Спица, вращаясь, прошла через кожу, мышцы и вошла в кость выше перелома с характерным хрустом. Юдин не дрогнул. Он установил первое кольцо, закрепил на нем спицу специальными зажимами. Потом — вторую спицу ниже перелома, второе кольцо.

— Теперь, Борисов, твой черед, — сказал Юдин, отходя и давая Льву доступ. — Соединяй.

Лев взял стержень с резьбой. Его руки были сухими и готовыми. Он вставил стержень в пазы на кольцах, начал закручивать гайки, механизм подчинялся ему. Кольца стали сближаться, отломки кости — вставать на место. Это была ювелирная работа. Слишком сильное давление — и кость треснет, слишком слабое — не будет стабильной фиксации.

— Стоп, — скомандовал Юдин, глядя на контрольный рентгеновский снимок, который тут же проявили и принесли в операционную. — Идеально, фиксируй.

Лев затянул контргайки, аппарат был собран. Он представлял собой громоздкую, но продуманную конструкцию, охватывающую ногу бойца. Кость была зафиксирована в анатомически правильном положении.

Юдин отошел от стола, протер руки. Его лицо было усталым, но удовлетворенным. Он посмотрел на Льва.

— Ну вот, Борисов. Твой «велосипед» собрали. — Он подошел к еще не отошевшему от наркоза бойцу, потрогал пальцем стальное кольцо. — Теперь посмотрим, поедет ли он. Если все пойдет так, как ты обещал, через месяц этот парень встанет на костыли. А через три… пойдет сам. Без палки и без хромоты.

Это был не вопрос. Это была констатация. Верил ли Юдин до конца? Не полностью. Но он видел результат, кость была зафиксирована так, как не позволял ни один известный ему метод.

Лев смотрел на свое детище. На аппарат, который в другой истории назвали бы аппаратом Илизарова. Здесь он был аппаратом Борисова-Юдина. Первая ласточка. Исторический момент для советской, да и мировой травматологии.

— За мной последнее слово, Сергей Сергеевич, — тихо сказал Лев. — Теперь лечить. Препараты и время сделают свое. Мы им лишь поможем.

Середина сентября принесла с собой первые заморозки. По утрам на крышах «Ковчега» лежал иней, а Волга подернулась легкой дымкой. Воздух стал острым, колким.

Лев и Катя снова стояли на крыше, на их привычном месте. Внизу горели окна, но теперь их свет казался не тревожным, а деловым, уверенным. «Ковчег» работал как часы. Дорогой ценой, с скрипом, но работал.

— Подводим итоги? — спросила Катя, кутаясь в платок. Ее дыхание вырывалось белым паром.

— Итоги, — кивнул Лев. — Аппарат на испытаниях. Порошок и мазь — в опытном производстве. Гидрокортизон спас первую жизнь. Фенитоин — вторую. Курсанты уже работают самостоятельно в сортировке. — Он помолчал. — Но главное не это.

— А что? — Катя посмотрела на него.

— Мы создали систему, Кать. Не просто набор лабораторий и палат. А систему, которая воспроизводит сама себя. Она учит новых специалистов, она налаживает логистику из ничего, она внедряет стандарты, которые работают. Это и есть главный наш «Ковчег». Не стены, а люди и процессы.

Она взяла его под руку.

— Я сегодня получила письмо от Марии, из Свердловска. Она пишет, что по нашим методичкам организовала там курсы для медсестер. У них уже второй выпуск. Наша система… она уже здесь не помещается.

Лев смотрел на огни города. Он думал о туннеле под Ленинградом, о детях и ученых, которых вывозили по нему, о Лёшке.

— Он жив, — тихо сказал он. — И наша система уже там, на передовой. Она меняет ход войны, не громкими победами, а тихими, невидимыми вещами. Тем, что какой-то военфельдшер, прочитав наш «Боевой листок», правильно наложит жгут своему солдату, и этот солдат выживет.

Он обнял Катю за плечи. Они стояли так, два командира на своем участке фронта, глядя на их общее дело — «Ковчег», плывущий в осенней ночи. Его личный фронт был здесь. Но его влияние, его система, его спасенные жизни — они уже были повсюду. От куйбышевских госпиталей до окопов под Белостоком.

Война продолжалась. Но они больше не оборонялись, они наступали. Наступали скальпелем, пробиркой и организационной волей. И понемногу отвоевывали у смерти ее территорию.