— Быстрее! Зеленые бирки — сюда! Желтые — в ту сторону! Красные — сразу в машины! — кричал Неговский, его обычно спокойное лицо было искажено напряжением. Он, как дирижер, управлял этим хаотичным оркестром боли.

Лев наблюдал, как одна из курсанток, та самая медлительная, но дотошная девушка с экзамена, подошла к раненому с зеленой биркой. Она проверила пульс, заглянула в глаза, и вдруг ее лицо побелело.

— Товарищ доктор! — крикнула она Льву. — Кажется, он… он не дышит!

Лев в два шага оказался рядом. Раненый, молодой лейтенант, лежал с закрытыми глазами, его грудная клетка не двигалась. Но бирка была зеленой. Лев нащупал пульс на сонной артерии. Слабый, нитевидный, но есть.

— Шок, — коротко бросил он. — Не «не дышит», а поверхностное дыхание. Срочно желтая бирка! Вливания! — Он сам схватил носилки с одного конца. — Не теряйтесь! Ошиблись — исправляем! Главное не пропустить!

В это время к нему подбежал молодой хирург из отделения Бакулева, его глаза были дикими.

— Лев Борисович! У них там в вагоне… они просто свалили в кучу ходячих и тяжелых! Я не могу… я не успеваю!

Лев резко повернулся к нему. Он не закричал, но его тихий, холодный голос перекрыл весь гамм.

— Доктор Петренко, успокойтесь. Сейчас сделайте глубокий вдох, и медленно выдыхайте. — Хирург, машинально, послушался. — Вы не один, мы тут все система. Сортируем, эвакуируем, оперируем. Ваша задача не суетиться, а делать свою часть работы. Понятно?

Хирург кивнул, его дыхание выровнялось.

— Понятно.

— Тогда начните с того вагона. Возьмите двух санитаров и сестру, сортируйте. Я через пять минут подойду.

Система, хоть и с скрипом, заработала. Хаос постепенно превращался в организованный поток. Но цена была видна на лицах всех участников. Курсанты, еще утром сияющие от успешной сдачи экзамена, теперь были серыми, подавленными. Они видели настоящую войну. Не на картинках, не на муляжах. И Лев понимал — это было самым главным, самым тяжелым уроком.

Операционная №2 была залита холодным светом шаровых ламп. Воздух, стерильный и напряженный, вибрировал от тихого гудения аппаратуры и прерывистого, хриплого дыхания пациента на столе. Молодой танкист, его лицо под маской было землистым, а губы синеватыми, лежал в состоянии глубокого коллапса. Торакальное ранение, пневмоторакс уже был дренирован, но вены спались — капельница не работала, игла выскальзывала из тонких, нитевидных сосудов. Жизнь утекала, и остановить это не получалось.

— Давайте же, что вы возитесь! — раздался у дверей низкий, властный голос. В операционную вошел Александр Николаевич Бакулев. Его мощная фигура в халате казалась еще массивнее. Он скептически окинул взглядом происходящее.

— Вен нет? Значит, резать! Веносекция! Что за цирк с иголками?

Лев, не отрываясь от руки пациента, где он безуспешно пытался найти вену, ответил спокойно:

— Александр Николаевич, веносекция займет время, а у нас его нет. Давление падает на глазах.

— И что вы предлагаете? Иглой в кость? — Бакулев фыркнул, подойдя ближе. — Это варварство, Борисов! Я читал про такие методы в старых немецких журналах. Это от безысходности, а не от науки!

В этот момент в предоперационную вошел главный инженер Крутов. В его руках был металлический поднос с пятью разными устройствами. Они напоминали толстые иглы с упорами и боковыми отверстиями. Это были усовершенствованные прототипы аппарата для внутрикостного вливания.

— Вот, Лев Борисович, как вы и просили, — Крутов поставил поднос на инструментальный столик. — Пять вариантов. Разная длина, калибр, угол заточки. Материал нержавейка.

Лев кивнул, его взгляд скользнул по инструментам поднесенных сестрой. Он выбрал один — среднего калибра, с массивным упором-ограничителем.

— Спасибо, Николай Андреевич. — Он повернулся к Бакулеву. — Александр Николаевич, прошу вас, наблюдайте. Это не варварство, это физика. Костный мозг — это та же сосудистая сеть, и она не спадается.

Он не стал ждать ответа. Движения его были быстрыми и выверенными. Протер кожу на грудине танкиста спиртом. Левой рукой нашел ориентиры, правой — уверенно, без раздумий, установил острую иглу под углом. Раздался короткий, сухой хруст, похожий на хруст скорлупы. Игла вошла в грудину, Лев убрал мандрен, присоединил шприц с физраствором и медленно надавил на поршень. Жидкость пошла без сопротивления.

— Видите? — тихо сказал Лев, глядя на Бакулева.

Тот молчал, уставившись на место введения. Его скепсис боролся с профессиональным интересом. Но вот что-то изменилось. Аппарат ЭКГ у изголовья, до этого вырисовавший тревожный рисунок, начал менять тон. Частота сердечных сокращений, которая падала, замедлила свое падение. Через минуту она стабилизировалась. Еще через две — давление поползло вверх.

Бакулев тяжело вздохнул. Он подошел ближе, внимательно рассмотрел конструкцию иглы в руках Льва.

— Ладно, Лев Борисович, — его голос потерял прежнюю агрессию, в нем звучала усталая покорность фактам. — Ты убедил. Это… эффективно, чертовски эффективно. — Он помолчал, глядя на закрепленную иглу. — Учи моих людей. Но если будет сепсис, остеомиелит… — он ткнул пальцем в грудь Льва, — отвечать тебе, товарищ директор.

Лев снял маску, на его лице выступила испарина, но в глазах горел огонь.

— Организуем обучение сегодня же. И про сепсис — контроль стерильности будет тотальным.

Бакулев, кивнув, развернулся и вышел из операционной, уже отдавая распоряжения дежурной сестре насчет сбора хирургов. Конвейер спасения получил новую, жизненно важную деталь.

Кабинет Льва на шестнадцатом этаже больше напоминал чертежную мастерскую, чем место руководителя. На большом дубовом столе, отодвинув в сторону кипы бумаг, Лев разложил несколько крупных листов ватмана. На них были изображены сложные чертежи: кольца, спицы, стержни, гайки. Эскизы аппарата внешней фиксации.

В кабинете, кроме Льва, были Юдин, главный инженер Крутов и Сашка. Воздух был густ от табачного дыма — курили все, кроме Льва.

— Смотрите, — Лев обвел карандашом одно из колец на чертеже. — Основной принцип — чрескостный остеосинтез. Спицы проводятся через кость выше и ниже перелома, фиксируются на этих кольцах. Затем кольца стягиваются стержнями. Мы можем менять расстояние, угол, добиваясь идеальной репозиции отломков.

Юдин, прищурившись, изучал чертежи с хирургической пристрастностью.

— Кольца должны быть разъемными, Борисов, — он ткнул длинным пальцем в рисунок. — Иначе как накладывать? Резать мягкие ткани по всей окружности? Это же калечащая операция! — Он взял карандаш и на свободном поле быстрыми штрихами набросал свой вариант — кольцо с защелкой или винтовым соединением. — Вот так, наложили и замкнули. Материал только нержавеющая сталь. Никакого железа, которое заржавеет в ране через неделю. Только нержавейка.

— Все верно, я уже дал распоряжение инженерам товарища Крутова подготовить нужную сталь. — уточнил Лев.

Крутов, до этого молча кивавший, внес свое предложение:

— Резьбу на стержнях и гайках надо делать мелкую. Чтобы была точная регулировка. И ключи унифицированные. Чтобы хирург в операционной не искал подходящий гаечный ключ.

— Сделаем, — бросил Сашка, делая пометку в своем вечном блокноте. — Найдем токаря-виртуоза, без этого никак.

В этот момент дверь кабинета с силой распахнулась. На пороге стоял парторг института, Силантьев. Его лицо было красным от возмущения.

— Борисов! Вы с ума сошли? — он, не здороваясь, подошел к столу и стал тыкать пальцем в чертежи. — Что это за… велосипеды? Я только что из цеха! Там инженеры Крутова сталью разбрасывается! Вы будете тратить дефицитную сталь, время инженеров на эти… скобы⁈ — Его голос сорвался на фальцет. — На фронте солдаты с палками воюют, патронов не хватает, а вы тут фантастику собираете! Нужны простые, надежные шины! Деревянные! А не эта… механика!

В кабинете повисла тягостная пауза. Сашка замер, Крутов потупил взгляд. Лев собрался с мыслями для ответа, это вообще не дело для парторга, но его опередил Юдин.