Сортировочное отделение никогда не затихало. Бесконечный поток измученных лиц, запах хлора, крови и пота. Даша Баженова, уже на автомате проверяя документы нового поступления, почти не глядя протянула руку за следующей бумагой и замерла, не поверив своим глазам.

Фамилия Семенов. Деревня Малая Вишера. Там, под Новгородом, где она родилась и выросла, задолго до переезда в Ленинград.

Сердце её екнуло, сделав в груди больно. Она резко подняла глаза на носилки. Раненый — молодой парень, двадцати пяти лет, не больше. Лицо белое, как мел, под глазами фиолетовые тени. Черепно-мозговая травма, судя по поспешно наложенной повязке, с которой сочилась сукровица и кровь. Но черты… черты ей были знакомы. Это был младший брат ее подруги детства, с которой она сидела за одной партой десять лет назад.

— Машка… Машкин брат, — выдохнула она, не осознавая, что говорит вслух.

Санитары уже несли носилки в сторону нейрохирургического отделения. Даша, забыв про все — про очередь, про документы, — пошла рядом, не сводя глаз с этого воскового лица. Она машинально поправила сбившуюся повязку, ее пальцы сами нашли его руку — холодную и безжизненную.

В отделении Крамера ей не позволили войти в палату. Она ждала в коридоре, прислонившись лбом к прохладной стене. Прошел час, потом два. Наконец, вышел сам Василий Васильевич. Увидев ее, он только покачал головой. Кратко, без лишних эмоций, как констатацию факта: «Несовместимо с жизнью, повреждены стволовые структуры, осколки черепа, внутримозговая гематома. Ни единого шанса на спасение».

Он прошел дальше, к следующей палате. Даша медленно вошла в палату. Его уже накрыли простыней, положив сверху историю. Она снова взяла его руку и села рядом. Говорить было нечего, да и не для кого. Ей и в голову не могло прийти, что подобный случай так выбьет её из колеи.

Она смотрела на его лицо и вдруг начала шептать. Названия родных полей, где они с его сестрой гоняли бабочек. Извилистую речушку, в которой купались жарким летом. Старую кривую березу на окраине деревни. Она шептала ему на ухо карту их общего, навсегда утраченного детства, словно пытаясь проводить его по этим знакомым тропкам в какой-то иной, невоенный мир.

Даша сидела еще с полчаса, пока санитары не пришли забрать тело. Она отпустила его руку и вышла в коридор. Не плача и ее рыдая. Просто двигаясь, на автомате.

Ночью Миша нашел ее не в их комнате, а в его лаборатории. Она сидела на табурете в темноте, уставившись в стену, на которой висела сложная схема синтеза нового анальгетика. Он не спрашивать что случилось. Он все понял по ее лицу — пустому и отстраненному.

Он не нашел слов. Никаких. Ни утешений, ни попыток обнять. Вместо этого он молча включил свет, подошел к своему рабочему столу, заваленному колбами и приборами, и начал работу. Звяканье стекла, шипение горелки, резкий химический запах. Он колдовал над установкой, пытаясь повысить выход действующего вещества, найти более чистый метод очистки.

Это был его язык. Его единственный способ утешить, защитить, сделать что-то реальное в мире, где слова потеряли всякий смысл. Даша сидела неподвижно, но через некоторое время ее взгляд медленно сфокусировался на его руках — точных, уверенных движениях. Она не плакала, она просто смотрела. И в этой молчаливой лаборатории, среди запахов спирта и реактивов, они нашли свое хрупкое, безмолвное причастие.

В преддверии нового года, актовый зал на шестнадцатом этаже был забит до отказа. Люди стояли в проходах, сидели на подоконниках. Собралось человек пятьсот — все, кто мог оторваться от смены: хирурги в еще не снятых халатах, санитарки с красными от бессонницы глазами, инженеры в промасленных комбинезонах, лаборанты, ученые. Воздух был густой, наэлектризованный усталостью и ожиданием.

Лев вышел к трибуне не торопясь. Окинул взглядом зал. Он видел эти лица каждый день — в операционной, в палатах, в цехах. Но собранные вместе, они производили гнетущее и одновременно воодушевляющее впечатление.

— Товарищи! — его голос, без усилия заполнивший зал, был ровным и твердым. — Мы не собираемся здесь для пустых речей. Пришло время подвести первые, суровые итоги первого года работы нашего НИИ.

Он сделал паузу, давая этим словам проникнуть в сознание.

— За шесть месяцев войны через наш «Ковчег» прошло двенадцать тысяч четыреста пятьдесят пациентов, включая и городское население, — В зале замерли. — Возвращено в строй тридцать восемь процентов, из числа раненых. — По залу прошел одобрительный гул. — Снижение послеоперационной летальности в отдельных отделениях на семнадцать процентов.

Он не стал зачитывать весь список достижений. Аппараты внешней фиксации, антисептический порошок, аспираторы, система переливания крови — они и так все это знали, они это создавали.

— Это не моя работа, товарищи, — голос Льва внезапно стал тише, но от этого только весомее. — Это ваша заслуга, ваши бессонные ночи. Ваш титанический, невидимый миру труд. От санитара, который сутками качает меха «Волны», до академика, который не спит ночами у микроскопа. Вы — те, кто держит вторую линию обороны. И вы держите ее блестяще, спасибо вам за вашу работу, товарищи! Я горжусь, что имею честь работать с каждым из вас!

Аплодисменты были негромкими, но искренними. Люди кивали, смотрели на него с надеждой.

— Но мы делаем это не только потому, что мы врачи, ученые, инженеры, — Лев повысил голос, вкладывая в него стальные нотки. — Мы делаем это для нашей Родины! Для наших семей, оставшихся в Ленинграде, Москве, Киеве! Для наших детей, которые должны расти в мире! Мы делаем это для товарища Сталина, который ведет нашу страну к Великой Победе!

Зал взорвался аплодисментами. Эти слова были тем языком, который все понимали, тем знаменем, под которым можно было идти и дальше.

— И я обещаю вам! — Лев перекрыл аплодисменты, и в зале снова воцарилась тишина. — Когда война закончится, а она обязательно закончится нашей Победой, я лично буду ходатайствовать о награждении каждого из вас, кто честно делал свое дело! О премиях! О том, чтобы каждый из вас отправился на лучшие курорты нашей необъятной страны — в Кисловодск, в Сочи, чтобы вы могли отдохнуть, восстановить силы, погреться на солнце!

Он видел, как на уставших лицах появлялись улыбки. Как люди смотрели на него не как на начальника, а как на человека, который дает им ту самую, зыбкую, но такую необходимую надежду на будущее. На полноценную жизнь после войны.

Он сошел с трибуны под гром аплодисментов. И чувствовал при этом не триумф, а тяжелую смесь удовлетворения и горечи. Он обещал им то, в чем не был до конца уверен сам. Но видел что этим людям нужна была эта искра. И он ее дал в полной мере.

Столы в актовом зале быстро разобрали, освободив место. Атмосфера стала неформальной, рабочей. Принесли кто что: черный хлеб, нарезанный тонкими ломтями, соленые огурцы в эмалированных ведрах, немного колбасы и несколько бутылок водки и коньяка.

Зазвучала гармошка. Кто-то из молодых санитаров завел лихую, хоть и грустную, фронтовую песню. Сначала пели немногие, потом подхватил весь зал. Люди стояли кружками, общались, смеялись. Смех был скупым, уставшим, но настоящим.

Лев с Катей обходили зал. Он — выпивал по рюмке горькой с хирургами, обсуждал последние новости с инженерами Крутова, благодарил пожилых лаборанток. Она — разливала чай, подходила к женщинам из цеха фасовки, тихо беседовала с ними.

В углу Лев заметил Юдина и Вороного. Обычно эти двое при встрече тут же начинали научный спор, часто переходящий в жаркую дискуссию. Сейчас они мирно стояли рядом, молча смотря на гуляющих. Юдин что-то сказал, Вороной кивнул, и на его обычно озабоченном лице на мгновение мелькнула тень улыбки.

— Видишь? — тихо сказала Катя, подойдя к Льву. — Они тоже устали, как и мы. Я думаю, у большинства из них тоже есть семьи, и им также тяжело. Ты молодец что решил устроить это собрание, Лёва. Им тоже нужна эта передышка.