— Чего ревёшь, лейтенант? — крикнул Ветров, перекрывая рёв мотора.

— Там наши остались… продавливать… — прокричал в ответ лейтенант.

— А мы за новыми едем! — рявкнул Ветров. — Чтобы их стало больше! Понял? Теперь держись крепче! Скоро и нам пострелять придется!

И «Молот», этот стальной кулак, вырвавшийся из тисков, понёсся по пыльным дорогам Белостокщины. Навстречу тишине, которая через час должна была взорваться криками мести и лязгом разрываемой колючей проволоки.

А в Белостоке, на НП, Морозов, слушая стихающие звуки боя на участке прорыва, смотрел на часы.

— Шесть часов, — тихо сказал он никому, кроме себя. — Даю вам восемь. Но вернитесь. И приведите с собой наших…

7 июля 1941 года, 15:17. Дулаг №3 «Лесной», в 18 км западнее Белостока.

Жара стояла такая, что воздух над колючей проволокой дрожал, как над раскалённой плитой. Запах — сладковато-трупный, с нотками испражнений и безысходности. Лагерь не был похож на военный объект. Это была просто поляна в лесу, обнесённая в два ряда колючкой. Ни бараков, ни навесов. Люди лежали прямо на земле, в грязи, превратившейся в пыль, или сидели, обхватив колени, уставившись в никуда. Их было тысячи. Молчаливых, апатичных, с лицами, на которых голод и безысходность стёрли всё человеческое.

На четырёх угловых вышках, сколоченных из свежего соснового горбыля, лениво переминались с ноги на ногу часовые. Не немцы. Люди в мешанине униформы — что-то от вермахта, что-то гражданское. Хиви, предатели, украинцы из вспомогательной охраны. Их было 150 нелюдей на весь лагерь, при 30 немцах. Им было скучно. И от скуки они развлекались…

Один из них, дородный похожий на цыгана или турка холопец с бычьей шеей, спустился с вышки и, похаживая вдоль проволоки, тыкал штыком в тех, кто лежал слишком близко. Не чтобы убить — чтобы поиздеваться. Заставить вздрогнуть, отползти.

— Москаль, куда прешь? Место твое там, у лужи, — хрипло говорил он на сельском диалекте, дикой смеси польских и русских слов, пиная сапогом в бок худющего, седого старшину. Тот лишь глухо застонал, даже не открывая глаз.

Рядом, у ворот, двое других охранников раздавали «пайку» — черпаком из бочки выливали мутную жижу, вчерашние помои, прямо в протянутые котелки или просто в ладони. Смеялись, когда кто-то ронял драгоценную грязь.

— Свиньи, — бросал один, плюясь. — И зачем вас кормить? Все равно сдохнете.

В глазах пленных, которые смотрели на них, не было даже ненависти. Презрение для них выбравших смерть, предательство всего человеческого в себе вызывало лишь презрение, но хиви этого было не понять…

15:23 Сначала это был далёкий, нарастающий гул, не похожий на привычный ропот леса. Потом — лязг гусениц. Часовой на западной вышке лениво обернулся, приставил ладонь к глазам. Его лицо сначала выразило недоумение, потом — ужас.

Из-за деревьев, поднимая тучи пыли, выскочили три быстроходных танка БТ-7. На их скошенных башнях алели красные звёзды. За ними, подпрыгивая на кочках, неслись три грузовика «ЗИС-5», с кузовов которых уже спрыгивали, цепляясь за борт, бойцы в пилотках и гимнастёрках.

У часового не было времени даже крикнуть. Первая же длинная очередь из танкового пулемёта ДТ, прошила его вышку насквозь. Деревянные щиты вспыхнули щепками, тело охранника дёрнулось и рухнуло вниз, в колючку.

В лагере на секунду воцарилась оглушительная тишина. Даже охрана у ворот замерла, черпак застыл в воздухе. Тысячи глаз уставились на танки.

Потом тишину разорвал визг.

— Танки! Русские танки! — заорал один из хиви у ворот, швырнув черпак и хватая с плеча винтовку. Но стрелять было некуда — танки уже разворачивались, ведя огонь по остальным вышкам. Пулемётные очереди сшибали второго, третьего часового. Четвёртый, в панике, попытался спуститься по лестнице, сорвался и сломал ногу, застряв в проволоке.

Охрана поняла всё за секунду. Никакого героического сопротивления, сплошная паника. Они бросились к воротам, не чтобы закрыть, а чтобы ОТКРЫТЬ И БЕЖАТЬ. Дородный щирый украинец похожий толи на турка, толи цыгана, ещё минуту назад издевавшийся над стариком, бежал, спотыкаясь, крича что-то нечленораздельное. Но было уже поздно…

С брони первого БТ-7 спрыгнул рослый сержант с обветренным лицом. В его руках был ППШ. Он даже не целясь дал короткую очередь поверх голов бегущих к воротам охранников.

— Ложись, сволочи! — проревел он хриплым, но чётким голосом.

Но сдаваться предателям было страшно, слишком много невинной крови на руках. Охранники в ужасе отпрянули от ворот, увидев перед собой не только танки, но и рассыпавшуюся в цепь роту десантников. У тех в руках были ППШ, винтовки, ручные пулемёты Дегтярёва. Исход противостояния был ясен даже им, туповатым садистам.

И в этот момент взорвалось то, что копилось неделями.

Сидящий у проволоки седой старшина, которого только что пинали, внезапно вскинул голову. В его потухших глазах вспыхнула бешеная искра. Он не крикнул, а зарычал. И бросился не к воротам, а на ближайшего охранника — того самого цыгана или турка, бойца УПА. Тот, оглушённый рёвом моторов и выстрелами, даже не успел развернуть винтовку. Старшина, весивший килограммов пятьдесят, вцепился ему в горло, повалил на землю и начал бить головой о камни.

Это было сигналом.

Лагерь восстал. Даже не как армия — как разъярённый зверь. Те, кто ещё минуту назад не мог подняться, находили силы вскочить. Они не бросались к воротам навстречу спасителям. Они бросались на охранников. Камни, палки, голые руки. Хиви, оказавшись в ловушке между танками снаружи и бушующей толпой внутри, обезумели. Они метались, стреляли наугад, пытались отбиться прикладами. Но против сотен пар рук, ослеплённых ненавистью, это было бесполезно. Их затаптывали, душили, разрывали на части.

Сержант с ППШ, наблюдая эту бурю, лишь холодно кивнул.

— Похоже, наши клиенты сами разберутся с садистами, — бросил он пулемётчику. — Второе отделение — к воротам! Открывать и наводи порядок! Первое — с флангов, чтоб никто не ушёл в лес! Третье — к грузовикам, начинать раздачу оружия и погрузку тяжёлых!

Его голос, грубый и не терпящий возражений, резал воздух, как нож. Десантники, не обращая внимания на кровавую вакханалию в центре лагеря, чётко выполнили приказ. Ворота распахнулись. Одни бойцы поставили у выхода пулемёты, другие уже тащили с грузовиков ящики с винтовками Мосина и гранатами РГД-33.

К ним уже бежали первые из пленных — те, у кого ещё горели глаза. Не все. Многие просто стояли и смотрели, не веря. Но были и те, кто сам искал глазами командира.

— Здоровые, кто может драться — сюда! — кричал молодой лейтенант, встав на ящик. — Получайте оружие! Раненых, кто не может идти — к грузовикам! Командиры, политработники — ко мне на построение!

Порядок возникал поверх хаоса. Стихийная месть постепенно угасала, выполнив свою работу. Теперь в лагере было две реальности: в центре — кровавая лужа и несколько изуродованных тел в форме хиви, а по краям — уже формирующиеся шеренги людей, которые с жадностью хватали винтовки и слушали короткие, рубленые команды.

А из леса на опушку уже выезжали всадники — кавалеристы Носова. Они вели за собой волокуши — примитивные из жердей и плащ-палаток. Их было человек пятьсот.

— Тяжелораненых и неходячих — на волокуши! — скомандовал их старший, коренастый старшина. — Живее! У нас шесть часов, чтобы оттащить их в укрытие!

Работа закипела. Десантники и уже вооружённые пленные носили на носилках и волокушах живые скелеты — тех, кто был на грани. Грузовики, забитые до отказа, уже уезжали в лес, к скрытой базе, чтобы, разгрузившись, вернуться за следующей партией.

Сержант с ППШ смотрел на это, сверяясь с часами. Прошло сорок минут. Один лагерь. Восстание. Начало эвакуации. Формирование батальона.

— Нормально, — пробормотал он себе под нос. — Успеваем…

Он посмотрел на строящихся у грузовиков бывших пленных. В их глазах уже не было животного ужаса или слепой ярости. Там появилось нечто — жёсткое, сосредоточенное. Жажда, не просто мести, жажда возвращения в строй. Они рвались в бой, к своим… И это было страшнее любой ярости.