Дарья боролась. Из последних сил боролась со слезами и отчаянием. С унижением и нежеланием признавать реальность такой, какой она ей представлялась.

И всё-таки, наверное, лучше сейчас, чем потом. Так она хотя бы будет знать, чего ей ожидать, если она решит сделать неправильный выбор.

— Понимаю, — спустя целую вечность выдохнула она.

Игорь готов был поклясться, что всю эту долгую паузу она боролась со слезами и боялась что-либо вслух произносить, чтобы не выдать своего истинного состояния.

И у неё получилось.

Всё-таки сколько бы он ни иронизировал и ни пытался заставить её прогнуться под его авторитет, Дарья была женщиной со стальным стержнем. С такими всегда нелегко и от таких всегда нелегко отвязаться.

— Я могу понять вашего отца, — проговорила она неестественно ровным голосом. — Я ненавижу его за то, через что он заставляет меня проходить, но я его тем не менее понимаю. О своём бизнесе он печётся куда больше, чем о семье. Так было всегда, просто сейчас его приоритеты окончательно сместились в сторону деловой стороны жизни. Даже все эти девочки-мотыльки… все они по ту строну личного. Он их тащит в постель из-за выгоды. Ты меня, Игорь, поправь, если я что-то неправильно поняла.

И она перевела на него взгляд — мёртвый, остановившийся.

Добровольский лишь выгнул бровь, мол, он не собирается ни опровергать это, ни подтверждать, но под своей крепко сидевшей маской непоколебимой уверенности в себе восхитился тем, как она доигрывала свою партию. Через не могу, через боль, через рвавшиеся наружу слёзы.

— Молчание — верный знак, — заключила жена, так и не дождавшись ответа. — Так вот, поступки и решения вашего отца мне совершено понятны. Но что касается вас…

Павел и Вероника потупились, будто провинившиеся подростки. В глаза матери они смотреть не могли. Ну хоть какой-то намёк на то, что совесть у них ещё окончательно не отмерла.

— Я возложу эту вину на себя, — сказала Дарья с мрачной торжественностью. — Почему-то думала, что воспитывала вас по-другому. Оказалось, всё совершенно не так. Оказалось, что у вас совершенно иные приоритеты. Что ж… вы взрослые люди. Это ваш осознанный выбор.

— Мам…

— Не нужно, — оборвала она попытку Вероники хоть что-нибудь отыграть в этой партии.

Он слышал панику в голосе дочери. Сейчас трещала по швам и рвалась самая крепкая связь — связь матери с её детьми.

— Ничто не сможет смягчить или скрасить ваше решение. Никакие оправдания и объяснения. Если вы считаете по-другому, то мы с вами действительно живём в совершенно разных системах координат. Мне очень больно это осознавать, но такова действительность. И я её принимаю.

Чёрт, он не рассчитывал, что всё зайдёт так далеко. А ещё он считал, что дети отыщут какую-то середину, не взвалят неприглядную правду на материнские плечи с такой незамутнённостью.

— Мам, но нам же нужно на что-то жить, — не сдавался Павел. — И жильё на что-то оплачивать, и остальные расходы. И… и это всё же отец!

Нет, сыну ещё далеко до мастера ведения переговоров.

— Рад, что мы этот вопрос прояснили и, полагаю, закрыли, — отозвался он будничным тоном.

Пора сворачивать разговор. Ему самому, если бы он осмелился себе в этом признаться, становилось тяжеловато за раз переварить столько эмоций. Ощущение разболтанности и гудящая от мыслей о пережитом голова ему уже обеспечены.

Дарья отвернулась и отшагнула к окну — то ли не могла больше смотреть на детей, то ли хотела спрятать подступившие слёзы.

— Надеюсь, больше нам не придётся к этому возвращаться, — заключил он и обвёл взглядом столовую. — Полагаю, нам пора на выход. Не думаю, что вашей матери сейчас приятно видеть хоть кого-то из нас.

Дарья на это ничего не сказала, никак не отреагировала.

Поэтому Игорь подбородком указал детям на дверь и пошагал следом за ними. На пороге всё-таки обернулся, повинуясь не очень приятному тянущему чувству под рёбрами.

— Тебе… может, тебе не стоит сейчас одной оставаться?

Он заметил, как мгновенно окаменели её плечи. При этом она даже не подумала обернуться для ответа.

— Убирайся отсюда. И заботу свою с собой забирай. Мне она не нужна. Вон отсюда, Добровольский!

— Так отчаянно хочешь почувствовать себя хозяйкой положения? Или мечтаешь хоть чуточку отыграться?

Смотрю на его хищный оскал и мечтаю на самом деле лишь об одном — как следует врезать по этой самодовольной роже. Стереть с неё эту непререкаемую уверенность в себе, в своей святой неприкосновенности.

Боже, мы ведь сами в этом виноваты. Я в этом виновата! В том, что Добровольский чувствовал себя императором на троне. Мы сами для него его воздвигли и, приняв под белы рученьки, на него усадили.

Добытчик, кормилец, благодетель.

В рот ему заглядывали. Как и все, кто его окружал. А он всегда принимал это как должное. Как нечто, что причитается ему едва ли не по праву рождения. Так стоит ли удивляться, что теперь всё это наше подобострастие и раболепие выходило нам боком?

— Я хочу съездить тебе по морде и желательно выбить пару зубов, — ответила я, даже не подумав скрывать свои истинные мысли. — Может же человек помечтать?

Вместо того, чтобы выплюнуть мне в лицо какое-нибудь новое оскорбление, муж неожиданно шагнул ко мне и, пользуясь моим замешательством, подцепил указательным пальцем мой подбородок.

— Ох, Дарья, ты меня искушаешь.

Он… намекает на то, что ударил бы в ответ? От шока меня на пару секунд парализовало, до того жуткой показалась догадка.

Но она оказалась неверной и оттого ещё более шокирующей.

— Что же ты все эти годы скрывала от меня свою тягу к жестокости?.. Признаюсь, меня это даже заводит.

И жёсткую линию его губ тронула лёгкая усмешка.

Это вывело меня из кратковременного ступора. Оттолкнув его руку, я попятилась и зашипела:

— Пошёл вон! Вон! Вон! Пошёл вон, чёртов извращенец!

— Хах! — Добровольский выпрямился и пожал плечами. — Не припомню, чтобы ты когда-нибудь жаловалась на мои извращения. В постели ты всё чаще стонала, чем шипела. Успела забыть?

И не дожидаясь, пока я отвечу, развернулся и пошагал к выходу.

Меня колотило от смеси гнева и отвращения. Мысли путались, и хотелось просто рвать и метать, притом в прямом смысле этого слова. Наверное, даже битьё посуды сейчас показалось бы мне пустой полумерой. Нет, я бы ему об голову развалила парочку стульев, прежде чем хоть чуточку успокоиться.

Но, к сожалению, не могла сейчас позволить себе роскоши разъяриться и разнести полквартиры. Тем более что это пока ещё моя квартира.

Я слышала голоса в прихожей, но сейчас воспринимала их как отдалённый гул. Кровь шумела в ушах, и какое-то время я не могла ни на чём сосредоточиться. Но спустя целую вечность входная дверь хлопнула, а в двери столовой сунул нос Павел.

— Мам…

Если бы я не была так разъярена, унижена и разбита, наверное, усмехнулась бы. Сын сейчас походил на набедокурившего школьника.

— Позови сестру, — выговорила я сквозь сцепленные зубы.

Он даже не подумал переспрашивать. Исчез, и пока с собиралась с силами для финального объяснения, вернулся уже с семенившей следом Вероникой.

— Удивлена, что вы не отбыли вместе с отцом, — я выпрямилась и ухватилась рукой за спинку стоявшего рядом стула.

Земля под моими ногами плыла, и ощущение было такое, что я вот-вот грохнусь в обморок. Обидно будет. Получается, не выстояла всего несколько последних минут.

— Да как мы могли? — искренне удивился Павел. — Мы же… ну, мы как-то путём и не объяснились. Мам, мы с Вероникой понимаем, как всё это прозвучало…

— Правда? — у меня хватило сил усмехнуться. — Вы действительно так считаете? Вы уверены, что понимаете, каково это, когда твои родные дети тебя предают? Вам когда-нибудь наживо вскрывали грудную клетку и вытаскивали оттуда ваше и без того кровоточащее сердце? Нет? Ну так, значит, ничего вы не понимаете.