Ее голова падает на твердый выступ душа, и я медленно выхожу из нее, наблюдая, как она морщится от дискомфорта.

— Иди сюда, красавица, — притягиваю ее к себе и целую медленно и глубоко, а затем намыливаю ее тело гелем для душа, особенно нежно касаясь местечка между бедер. Смыв пену, выключаю воду, которая уже стала холодной.

— Пойдем в постель. Не знаю, как ты, а я уже давно не чувствовал себя таким уставшим.

Она кивает и улыбается так, что я снова становлюсь твердым. Открываю дверцу душа и достаю полотенце, чтобы укутать ее озябшее тело. Мы вытираемся, и она ведет меня к кровати, прекрасно обнаженная, ее волосы все еще влажные, на лице нет косметики, задница все еще полна моей спермы, а слабый аромат геля для душа, смешанного с моим, все еще ощущается на ее теле.

После смерти Далтона я впервые почувствовал что-то, напоминающее настоящее счастье, и это здорово. Черт возьми, это потрясающее. И все же внутри меня все еще бурлит смятение. Мне предстоит принять решение, возможно, самое важное в моей жизни, и мысль об этом вызывает почти страх. Скоро я встречусь с человеком, которого ждал всю жизнь, чтобы распять его, и, вполне возможно, не только покончу с жизнью женщины, но и потеряю ту единственную, которая когда-либо владела моим сердцем.

Кинли заползает в постель и ложится на свою сторону, а я забираюсь следом, обнимаю ее и притягиваю к себе.

— Я люблю тебя, малышка, — целую нежную кожу ее плеча, и она переворачивается ко мне лицом.

— Ты уверен?

— Я ни в чем не был так уверен в своей жизни.

— Тогда любишь ли ты меня достаточно, чтобы рассказать, как убил моего дядю?

Убираю волосы с ее лица, и волна ужаса пробирается по шее.

— Это не то, что ты хотела бы услышать, Кинли.

— Ты ошибаешься, — говорит она, садясь и подкладывая подушку под спину. — Неужели ты не понимаешь? Секреты управляли моей жизнью, в основном из-за него, и я больше не хочу этого. Они ядовиты и не приносят ничего, кроме разрушения отношений и омертвения души. Я не позволю им встать между мной и единственной любовью моей жизни. Я хочу знать, Дерек. Мне нужно знать. И потом я больше никогда не хочу упоминать его имени. Я больше никогда не хочу думать о нем.

— Это неправильно, Кинли. Ради всего святого, я убил этого человека. Что еще ты хочешь услышать?

— Все.

Подтягиваю подушку к себе, и какое-то время мы сидим в тишине, единственные звуки в комнате — шум вентилятора на потолке, собачий лай где-то снаружи и стук моего сердца, пока я изо всех сил пытаюсь произнести хоть слово.

Блядь!

— Я использовал нож.

Ее глаза расширяются, и именно в этот момент я понимаю, что никогда не расскажу ей о том, с какой мрачной жестокостью это сделал.

— Значит, ты пырнул его ножом?

— Я использовал нож, — повторяю, отказываясь сообщать ей кровавые подробности того, как не только использовал лезвие, но и содрал кожу с мышц его правой руки.

— Ты вырвал ему зубы, как мужчинам с тех фотографий? Или отрезал ему язык?

Я лишь слегка киваю. Ожидая, что она потребует больше подробностей, но она сглатывает, а затем спрашивает: — Каково это было? Наблюдать за чьим-то последним вздохом и обрывать человеческую жизнь?

— Я чувствовал облегчение, Кинли. Полное и абсолютное удовлетворение.

Меня пронзает чувство вины. Не потому, что я вспоминаю неподдельный ужас в глазах Кейса Ханта в те последние минуты, когда сдирал кожу с его руки, прежде чем перерезать сонную артерию, а потому, что я убил бы его снова, будь у меня такая возможность. На этот раз, содрав с него кожу с головы до ног.

«Бог благословил нас. Твой отец дал нам жизнь, за которую мы должны быть благодарны каждую ночь, когда закрываем глаза. И никогда не забывай, что нет лучшего чувства, чем протянуть руку помощи нуждающимся и предложить им то, за что ты никогда не рассчитываешь получить вознаграждение».

Темнота, словно притаившаяся злая тень, сгущается на служебной парковке с единственной перегоревшей лампочкой уличного фонаря. Черное облако страха окутывает меня, пока мы с Шоном ждем за тонированным Tahoe, а мои мысли сосредоточены на одном — моей малышке и ужасе в ее глазах прошлой ночью, когда я сказал ей, что использовал нож против ее дяди.

Мои поиски внезапно кажутся неуместными.

— Вот, — Шон указывает на высокую, худющую женщину, выходящую из задней двери. Под глазами тяжелые темные мешки, заметные даже во мраке ночи, а тусклые немытые волосы обрамляют пепельно-бледную кожу. Она — мешок с костями. И одна рука на несколько дюймов короче другой.

Она истощена, слаба и недоедает.

Она, блядь, инвалид.

Черт побери! Что теперь? Что, блядь, мне теперь делать?

Женщина... мать двоих детей... с физическими изъянами.

Больше всего на свете я хочу ее возненавидеть. Хочу испытать наслаждение, когда она увидит ярость в моих глазах, и ощутить чувство удовлетворения, когда ужас охватит каждый дюйм ее тела, пока я буду высасывать жизнь из нее. Но нет. Я не чувствую ничего подобного. Ничего из этого.

Я не могу забрать жизнь этого человека.

— Иисус, блядь, Христос, — произносит Шон, встречаясь с хрупкой женщиной взглядом.

Разминая напряженную шею и разочарованно выдыхая, мысленно возвращаюсь к своему восемнадцатому дню рождения. Громкий шум душа в тихом доме. Тошнотворное чувство, которое изо всех сил пытался игнорировать. Крик, рвавшийся наружу, безнадежность в глазах отца, сотрясавшееся от рыданий тело матери и ошеломляющий шок на лице моего младшего брата.

Блядь. Блядь!

В висках начинает пульсировать, руки сжимаются в кулаки, а гнев, вина и месть извиваются в голове как разъяренные змеи. Мне достаточно один раз сжать руку вокруг горла этой изможденной женщины, чтобы вырвать дыхание из ее хрупких легких.

Одно. Ебаное. Сжатие.

Киваю Шону, затем подхожу к незнакомке, которая внезапно кажется мне совсем не незнакомой. Смотрю ей прямо в глаза, а она даже не вздрагивает. Уставшая до смерти женщина просто стоит и отвечает мне пристальным взглядом.

— Я сразу перейду к делу, мисс Доусон. Я возлагаю на вас половину вины за передозировку, оборвавшую жизнь моего близнеца, поскольку вы продали Кейсу Ханту, или Дьюсу, наркотик, от которого умер мой брат. Я пришел сюда, чтобы вернуть должок, — приподнимаю футболку ровно настолько, чтобы она увидела Glock за поясом джинсов. — На вашем месте я бы не пытался кричать, — бросаю взгляд на Шона, который открывает заднюю дверь Tahoe, затем беру ШД за руку и веду на несколько футов вперед к внедорожнику.

— Залезай.

Глаза изнуренной женщины расширяются, она, по-прежнему молча, оглядывается, а затем пытается бежать в сторону улицы. Мне требуется всего десять секунд, чтобы поймать ее и развернуть к себе.

— Кажется, мать в подобной ситуации должна быть немного мудрее, ШД, — подчеркиваю ее псевдоним, одновременно поднимая истощенное тело, которое не тяжелее чертовой птицы, и усаживаю на заднее сиденье внедорожника. Забираюсь рядом с ней, а Шон занимает водительское место.

— Твое лицо, — говорит она, задыхаясь, — такое же, как у него.

— Значит, ты не отрицаешь, что знала моего брата?

— На самом деле я его не знала. Встречалась с ним всего пару раз, — она вцепляется в подлокотник, ее тело дрожит. — Один парень, которому я продавала товар, сказал, что у него есть покупатель, который хочет Virado, или пудру, как ее называет большинство. Пару недель спустя он позвонил и сказал, что ему нужен Гидроморфон, ректальные свечи. Тогда я впервые увидела твоего брата.

Я вздрагиваю и смотрю на Шона, который стискивает челюсть.

— Господи.

— Хочешь верь, хочешь нет, это не такая уж редкость. Некоторые мужчины утверждают, что получают от них значительный сексуальный кайф.

— Где ты берешь свое дерьмо, ШД?

Она опускает голову и смотрит на свои ноги: — Откуда мне знать, что ты не осуществишь свой план и не перережешь мне горло, даже если я тебе скажу?