Мы с Эмилем выложили три «кита» на стол:

- Карманные «дождики» — маленькие пульверизаторы: на металл/каменные «пороги» и инструменты — «прилипание». Активатор — один — «на себя» не садится. Время — 5–6 минут на поверхности.

- Щепоть «пыль» — мешочки: бросок в «минус» при появлении — во входах, у окон. В помещении — «ложится» полем — окно 3–4 минут. Контроль «Голоса» — не бросать облако в лицо посту.

- «Вязь» — длинная, как у рыбака, бутылочка с «ниткой» — для «шва»: алхимическое «сшивание» щелей — обводишь рамку дверей — «минус» не проходит, потому что «рыбу сеткой — в сачок».

— И — запреты, — добавила Ина от себя, строгая, как ножницы. — Не распылять в операционных (медики — нас услышат), не распылять на музыкальные инструменты (училища — ругаться будут), не распылять на бумагу с чернилами — чернила становиться коричневее (проверено), на кожу — смысла нет.

Это был почти «ура». Это было «работает». И тут всё едва не пошло прахом — из-за того, чего мы не учли: человеческую привычку «делать больше, если помогает».

Третий прогон — «устойчивость». Февер, как правильный капитан, решил проверить: «а если «минус» не один?» Поставили рядом две трубы — изъятая с Лавровой — и старую, из захламлённой кладовой Цитадели. Первая — «классика» — медно-оловянная, с ровной «а»; вторая — «с дефектом», хрипит, но хрип — тоже «минус». На раз — открыли обе.

— Не так, — прошептал папоротник внутри меня, и я едва успела открыть рот: «Стоп», как «Тень» с крыши подал свой «шутливый» знак — шепот пролетел над двором: «Кто быстрее — тот молодец» — и молодой боец порывисто дал «дождь» — но не «дождиком» — а «залпом». В их головах «больше» значит «лучше».

Воздух «встал». Не «ляг» — как в первый раз — но «встал». Внутри него как будто вспухла пустая подушка. «Голос» захрипел — как старик. На секунду «стрекоза» заложила крылья, как болезнь. И у «Тени» на крыше подкосилась нога — как будто у него отняли шаг — он сел, хлопнул по черепице перчаткой — искра — не искра — ножом по металлу — запахло горелой пылью. Чуть — и упал бы.

— Нить, — сказал де Винтер — не мне — себе, но вслух — и взял у меня «драгоценный» взгляд.

— «Мало — не будет. Много — убьёт», — вспомнила я фразу старой Элары. Не потому, что так красиво, потому что так «правда». — Выключить обе трубы. Ложиться. «Дождь» — только на перила. Не воздух. Вы — убрали воздух.

— «Три секунды пауза» — между залпами, — сухо добавила Ина. — Всплывёт «Голос».

Де Винтер рукой показал «распутывать». «Тени» разошлись — не броском, шагом: стой, опора, шаг — два — опора — и пространство снова стало дышать. «Голос» хрипел — как после простуды — но вернулся.

— Никогда, — произнёс де Винтер ровно, — не лейте дождь на воздух. Только на вещь. Только на порог. Только на трубу. Повторяю: никогда. Кто будет «героем» — будет героем у лекарей.

— В протокол, — кивнула Ина. — Шрифтом крупнее.

— Я — виноват, — сказал молодой «Тень» с крыши, у которого ещё щипало от гарей, и это было очень по‑настоящему: у них есть «свои», кто умеет говорить «я». — Приказа не было. Шутил. Больше не буду.

— Больше — живи, — отрезал Февер. — И учись слушать.

Я поймала взгляд Валерьяна. Он был не в ярости — в свете. Такое бывает у тех, кто «как по инструкции» прошёл на волосок от глупой смерти своей «мышцей». И он… кивнул. Без пафоса. Без «я сказал». «Нить» сработала.

Дальше мы не делали «красиво». Мы делали «правильно». Несколько серий — тихих, как дождь. «Минус» — «дождь на металл» — секундаж — «Голос» — «стрекоза» — везде — под подпись. В тех местах, где улица — как живая, — клапан вдоль дверной коробки, линия вдоль подоконника, щепотка под бельевую верёвку. «Пыль» вела себя как хорошо выученный ребёнок: падала на то, что ей показали пальцем — и не трогала то, что говорили — «сидеть».

— Формула, — сказал вечером де Винтер, когда тёмный двор уже торчал как кошачья спина, и лампа под навесом покачивалась от ветра. — Наконец — слова. Не поэзия.

Совместную «доводку» мы писали вдвоём: я — ингредиенты и ритуал; он — область применения и «не делать никогда». Мы с полуслова находили там, где сходится логика и интуиция — как два берега у моста. В протокол легло:

— Состав «Тишина резонанса»: холодная вытяжка стеблей серебряного папоротника (12 часов, вода лунного шалфея), эмульсия на пчелином воске (в соотношении 1:5 к вытяжке) с добавлением просеянной лавровой золы (0,3% по массе), соль прокалённая — кристаллы завитые (левовращающие) — 0,8% масс., стабилизатор — капля тимьянного масла на 100 мл. Варианты: «пыль» (сушка вытяжки на стекле, измельчение в «муку»), «дождь» (распыл через сопло 0,2–0,3 мм).

— Режим применения: «дождь» — только на минеральные и металлические поверхности, в зоне предполагаемой работы «минуса»; «пыль» — в воздухе — щепоткой, без «облака» — сразу после обнаружения «минуса» — на пересечении потоков.

— Окно действия: 3–6 минут; радиус в помещении: 8–10 м; на открытом — 4–6 м при слабом ветре; «Голос» — деградация не более 12% в зоне «дождя».

— Контроль: «стрекоза» или «сухой ноль» — капля тимьяна на границе — в «капсуле» «стена», в «текучке» — «хвост», после — «ровный запах».

— Нельзя: распылять «в лицо», «в воздух» вместо на вещь, в помещениях с хирургическими командами, на инструменты музыкантов, на архивные листы (меняет цвет чернил), на людей («не садится» — и смысла нет).

Внизу — две строки, чуждые «словарю отдела», но признанные — были нашими: «Перед применением — «дыхание» оператора: 2 минуты. Ритм — ровный. Лишних слов — нет». И — «если «всё идёт не так» — слово «нить» — остановка всех — сброс до нуля — повтор».

Подписались — трое. Я — ровно и чётко. Ина — своим «острым». Валерьян — сухо, но так, что не разберёшь, делал это раньше сто раз — и впервые. В подписи была та самая «новая защита»: доверие, встроенное в текст. Мы не «верили» — мы «соблюдали».

— Название, — сказал Февер, уже убирая приборы в ящики. — Скажи, Лю. Иначе они сами назовут — «каток» или «тихий дождь».

— «Тишина резонанса», — сказала я. — Не «тишина», не «резонанс». Именно — «тишина» — «резонанса». Уберите слово «магия», чтобы не было споров «кому». И — втолкуете им, что это — инструмент, а не чудо.

— Втолкую, — сказал де Винтер. — А вы — на бумагу. И — шифр: «Т‑Рез‑01».

Он на секунду задержался у выхода с навеса. Вечер пах печным дымом и металлом, как в хорошей детской игре «война» — где палкой рисуют план на песке и не знают, что будет завтра. Он повернулся ко мне — без своего вечного «как у статуи» — а как у человека, который сильно устал и получил ровно столько, сколько хватит, чтобы двигаться дальше.

— Спасибо, — произнёс он. — Не «за идею». За то, что… — он сделал короткую паузу, явно обрезая «красивость», — сделали вместе. Это лучше, чем «вы правы/я прав».

— Договор — работает, — сказала я. — «Нить» — держит.

— Держит, — согласился он. — До первой настоящей проверки.

Она пришла через три ночи — на Набережной. Про неё — после. А пока — в тот вечер — мы вышли с полигона не с триумфом — с рабочим инструментом. Это было лучше триумфа. Мы знали его цену: три рваных подхода, почти сорванное испытание, чуть не упавший «теневой», две эмульсии и одна чужая «зола». И — одна — общая — подпись.

В «Тихом Корне» Блик шевельнул светом в чаше — как будто сказал: «Вижу». Серебряный папоротник лёгким трением по воздуху поблагодарил — не меня — луну, у которой мы взяли «росу». Мандрагора буркнула: «Пахнешь воском и мужчиной», и я рассмеялась — впервые за долгие дни — так, что «стрелка «скрипки» на стене прыгнула с «четырёх» на «пять».

— Это — не «больше», — сказала я вслух. — Это — «точнее».

Дом понял. И город — тоже. Потому что в ту ночь в архиве картографов осталась написанная чужими чернилами клякса — на пустом месте — как бы напоминание: «Мы слышим вас». И на этой кляксе моя «пыль» легла как второй слой лака — невидимой прозрачной плёнкой, под которой чужая «тишина» перестала быть оружием — стала пустым трюком.