Полигон отдела находился на заднем дворе Цитадели — не казённый плац, а настоящий квартал в миниатюре: два ряда одноэтажных домиков, узкий двор с брусчаткой, капельник, деревянный сарай, протянутая над всем бельевая верёвка. Всё — как в городе, только стены ломались по требованию.

«Тени» стояли по периметру, как узоры на коже змея: не заметишь, пока не оступишься. Февер резал пространство командами — короткими, как шаги. Ина — с «стрекозой», две «чаши Нидена», два резонансометра — всё под тентом, чтобы ветер не подгрыз показатели. Де Винтер стоял в тени, руки в карманах, пуговица на вороте расстёгнута. Кто-то со стороны сказал бы — равнодушен. Я видела — нет: под ногтем большого пальца — короткий белый полумесяц — признак усилия, удержанного не силой, ритмом.

— Принесли «немой»? — спросила я Февера.

— Трубу — из Лавровой, — ответил он. — И ваш «чёрный камертон». Под колпаком, как просили.

— Сценарий, — сказал де Винтер, и то, как он произнёс слово, было как сломанная веточка — хрупко, но ровно. — Шаг первый: «минус» — поднимаем органную трубу. Шаг второй: ваши — «пыль» — по сигналу. Шаг третий: связь — проверка. Шаг четвёртый: «Голос» — не отключать. Если «ляжет» — сразу отметка.

Я кивнула. В руке — две вещи. Небольшой, на ладонь, кожаный мешочек с первыми порциями — «пыль» серебряного папоротника: холодная вытяжка листа, сушёная на стекле, в микрокаплях — поверх — блёстки соли — ломаные, завитые влево (да, мы приучили кристалл — Левая рука, «связь» с их символом). И — тонкая пчелиная эмульсия в склянке с пульверизатором — на минералы и металл.

— Готово, — сказала Ина, проверяя «стрекозу»: крылья дрожали, но не от ветра: фон — достаточно живой, шкала — «зелёная».

— Внимание, — Февер поднял руку. «Тень» на крыше снял колпак с трубы и дернул пробку.

Воздух словно выдохнул «а». Низко, сухо, ровно — как всегда. «Немой» провал начал ложиться на двор — скользнул, как жирная плёнка по воде, — и ровно там, где линия «а» коснулась брусчатки, пыль поднялась — легко — как всегда — и… не повела себя «как всегда». Она не легла. Она «встала». Как туман перед тепловозом.

— Сетка, — шепнула Ина, и в её голосе впервые за весь полигон был не холод, а что-то вроде удивления. — Он не стелется. Он «вешает». Странно.

— Пора, — сказал де Винтер.

Я приподняла мешочек — щепотка порошка на ладонь — и мягко встряхнула, как соль над супом. «Пыль» взмыла вверх — не облаком, потоком — и тут же растворилась в воздухе. Эмульсия — тонкая, как дыхание — лёгла на перила, на камень, на трубу — там, куда «минус» хотел положить свой «голод».

«Стрекоза» взвизгнула — не звуком — крыльями: фаза — ушла вниз — цифры прыгнули: «шум — 0,19». В зелёном секторе «корреляция с «минусом» — 0,12». Мы выровняли. Ненадолго.

— «Голос», — позвал Февер в наручный «окно». — «Первый пост».

— На связи, — ответил «первый», и в этот момент голос его хрипнул, заглох и вышел в тишину — ровную, как ночь. «Голос» не пропал весь — он стал «как под водой».

— Останавливаем, — резко поднял ладонь де Винтер. — Выключить трубу. Немедленно.

«Тень» дёрнул пробку обратно. «А» схлопнулось. Двор сделал вдох — секунду — и «Голос» легонько зашуршал — как будто говорил через шерстяной шарф.

— В чём дело? — он не ругался на меня. Он звал «факт».

— «Пыль» перегрелась, — неуклюжая метафора оказалась неожиданно точной. — Мы «взяли» слишком высоко. Наш ноль стал «полем». Он забрал «Голос» — не целиком — верхние, «свистящие» частоты умирают первыми.

— Запрет, — отрезал он. — Резать сверху, не трогая 2–3 килогерца. Наш канал сидит на них. Шестой и восьмой — молчим — десятый оставить.

— Я не режу частоты ножницами, — отозвалась я, но он был прав в сути: мы слишком «тяжело» сели. — Размер капли, — быстро, уже сама, — мы должны уйти с «подвешенного» на «лежащий». Коррекция: меньше «лунной», больше «соли», изменить распыл — не облако, а «пыль дождя». И — добавка: лавровая зола — как пластификатор. Даст «тяжёлость» вниз, уберёт подвес.

— Пять минут, — сказал он. — Не больше. Если второй раз «ляжет» «Голос» — я закрою.

Мы работали как на кухне, где горит молоко. Ина молнией сбегала к печи, принесла горсть золы — от тех же лавров из двора — я просеяла сквозь тонкую ситу, смешала в эмульсии — она мгновенно стала «старее», не лучше запахом — но тяжелее. Пульверизатор — другой — с более крупным соплом — «дождь», а не «туман».

— Готова, — сказала я, пока руки ещё дрожали лишь от поспешности, не от страха. — Вторая.

— «Голос» — проверка, — коротко Февер.

— На связи, — «первый». Шипение — чуть. Но не «вода». Ина подняла «стрекозу» — взмах — «база» — 0,31 шума.

— Включить, — сказал де Винтер, и в этом «включить» было сразу два смысла — трубу и мозг.

«А» — по двору. На эту раз — не «жирное одеяло», а «полированный лист». Я встряхнула пульверизатор — «дождь» лёг росой — на камень, на металл, на трубный край — капли побежали к краям, как муравьи, — и как только «нулевая» плёнка дотронулась до трубы, «а»… не исчезло. Оно «захрипело». Как если бы большой музыкант вдруг вдул в старый инструмент, а тот ответил пылью — не звучном «ми», а сдавленным «кх».

— «Стрекоза»? — спросила Ина.

— Фаза — ноль двадцать один… двадцать… девятнадцать, — голос её впервые улыбнулся. — Работает.

— «Голос»? — Февер почти не ожидал ответа — за инерцией.

— Есть, — щёлкнул в воздухе браслет. — Чисто.

— Ещё, — попросил де Винтер. — «Немой» камертон — под колпак? Выводим — ставим «на ноль».

«Тень» вынул чёрный камертон из стеклянного колпака. Тонкий холод прошёл по двору — на коже мурашки — воздух плотнее — и тут же отошёл, как игрушечный кораблик от борта. «Чёрный» не пел. И не «ел». Он «смотрел» — и ничего не видел.

— Сядьте рядом, — попросила я, как на лекции, — на перила — на железо — «Голос» ближе. «Пылью» — по руке.

«Тень» кивнул, сел — кожа у него на костяшках белая, как у человека, который любит кулаками — проверила — пульверизатор — лёгкий дождь — капли легли на железо под его рукой — не на кожу — и тут «чёрный»… отозвался. Не звуком — глухой внутренний провал, который я научилась узнавать как «голод». Он как будто сделал шаг — и провалился в мягкое. И — перестал «хотеть». Как если бы кто-то забыл, зачем ест.

— Время, — напомнил де Винтер.

— Окно — триста секунд, — отозвалась Ина. — Потом — «ноль» съедается воздухом. А на металле — дольше — до шести минут.

— Эффект на живых? — одно из внешних слов его «протокола». Он им — живёт.

Я кивнула Эмилю — да, он был здесь: со второй линией флаконов, с термосом, мокрой тряпкой для столов — в белом халате, который на него сел как «рука в рукав». Он порылся, нашёл тонкие тестовые камушки — «тихий» тест: если прислонить к разной коже — слышание «с» и «ш» уходит. Мы не на людях. Мы — на себе.

— На мне, — сказала Ина. И потёрла пальцем каплю — маленькую — о кожу за ухом. Тон, распознанный у неё «стрекозой», не дрогнул. Она сказала «сад» и «шах», чётко, как профессор на экзамене по дикции.

— «С», «ш» — на месте, — констатировала. — Горечь на языке — лёгкая. Запах — тимьян и пчела. Глухоты — нет. Значит, в «речь» — не садится. На металл — садится.

— Поверю, — сказал де Винтер без улыбки. Но я услышала — «вижу».

Первые десять минут после этого вкусные в его системе были не слова — цифры. Ина повесила на стену карточку «окно/радиус»: «В помещении — 10 м стабильной «полы» от центра распыла; на открытом — 6–8, с ветром — 4–5; окна — 240–360 секунд; на шероховатых поверхностях — до 480; на чистом стекле — 180». «Побочки» — «Голос — проседает на 10–12% в поле «дождя», не критично; ощущение «холода» в носу; необычный «металлический вкус» у тех, кто «любит» резонансные игры — вероятно, психогенное».

— Раскатка, — сказал де Винтер и не уточнил, куда — в город или по стене. Я знала: и туда, и туда. — Дальше — применение. Разложите просто: где, как, кем. Мне нужно, чтобы «Тени» сделали это во сне.