Более того, Палестина представляет отдаленную провинцию, без турецкого населения, с большим числом христиан и евреев. Ожидать там восстаний в защиту турецкого правления не приходится".

Какой бы ни оказалась численность легиона, очевидно, что его состав, легко затерявшийся бы на необъятном Западном фронте, окажется весомым фактором в Галиасе.

"В этом суть значимости легиона, — пишет он. — В момент проведения мирных переговоров оккупационная армия в Палестине должна иметь в своем составе еврейский контингент. Если Палестину займут кровью, еврейская кровь должна быть среди пролитой крови".

Естественно, гарантии на успех не было.

"Великие державы посылают в бой силы в полмиллиона ружей и иногда не выполняют свои задачи… Наши усилия тоже могут оказаться недостаточными или напрасными… но от нас зависит мобилизация всех ресурсов, какими бы скромными они ни были".

Он адресовался и к другому роду критики: что его политике не хватает реализма, что это "романтика", а сионизм представляет собой процесс эволюционный, и все возвышенные цели постигаются только при повседневной работе.

"Я вынужден с горечью отметить: все это пустословие, не выверенное раздумьем, и служит для оправдания постыдного и преступного бездействия".

Он припомнил Гельсингфорсскую программу десятилетней давности, текст которой в основном выработал он. Эта программа сформулировала смысл сионистского эволюционного подхода. Более того, он в тот же период опубликовал эссе под названием "Что следует предпринять?", в котором подробно рассматривал, что распространение шекеля[268] и марок, выпущенных сионистами, и все подобные повседневные дела, являлись важнейшими.

"Тогда я также протестовал против требующих немедленных результатов и презирающих скучный, ежедневный труд. Этой позиции я остался верен. Но всему свое время. Мирное время требует умеренных действий. Период величайшего в мировой истории кризиса требует иного подхода и средств. Realpolitik не означает, что в экстраординарной ситуации применимы каждодневные вчерашние средства.

Realpolitik требует, чтобы в каждой ситуации были найдены меры, ей соответствующие.

Всегда необходимо говорить на языке момента — или хранить молчание. Всем нам ясно, на каком языке говорит сейчас Европа.

И обращаться к Европе сейчас на языке шекеля было бы не Realpolitik, а безрезультатностью и несостоятельностью".

В заключение статьи Жаботинский выражает уверенность, что в глубине души абсолютное большинство даже среди противников идеи легиона было бы счастливо, если бы она воплотилась в жизнь.

"Поскольку здравый смысл и здоровый инстинкт подсказывают каждому, что есть на свете вещи, не поддающиеся взвешиванию и измерению, но не менее могущественные, чем цифры и доказательства.

В свете циничной самоуверенности, насаждаемой в данный момент в наших рядах намеренно нашими вождями, любую идею можно представить абсурдной. Но в глубине души каждый нормальный человек осознает, что в году 1916-м единственная капля крови весит больше, чем бочонок хорошего кармельского вина, а единственное боевое еврейское знамя в Палестине заговорит с миром на языке более четком и ясном, чем все слова в нашем распоряжении сегодня.

Я убежден, что, когда прозвучит призыв, эта нормальная здоровая личность проснется в каждом молодом еврее; и они встанут и пойдут сражаться за Палестину, как все те, кого лишили его Палестины"[269].

Сама логика и достоинство, наполняющие эту защиту кредо Жаботинского, содержат в себе зародыш противодействия, вызванного им. Помимо всех практических аргументов, служивших также подтекстом для каждого из них в репертуаре его противников, — что Турция побеждена не будет, что в победе она станет сторонницей сионизма и что в любом случае еврейское военное участие против нее поведет к серьезным ответным мерам, — здесь явно чувствуется невысказанная прирожденная враждебность Жаботинского к неизбежному умозаключению: что они как евреи должны поменять свой умственный настрой и восприятие окружающего мира. Жаботинский побуждал евреев к гигантскому рывку вперед от революции, внесенной в их существование чуть больше десятка лет назад Теодором Герцлем.

Герцль предпринял первый шаг исторического масштаба в формировании процесса становления еврейского самоопределения на политической карте мира.

Когда переговоры с британским правительством привели в 1903 году к предложению территории в Восточной Африке, он заявил, что каким бы ни оказался ответ сионистов, "в нашем взаимоотношении с этой гигантской нацией мы достигли признания как сила, строящая государство (или, по международным законам, как сила, могущая вести войну)".

Единственное, что он предвидел в государстве своих чаяний, — это создание национальной армии. Но по прошествии двенадцати лет события подталкивали его верного последователя изменить естественному ходу событий: создавалась национальная армия, а затем уже государство. Народ, лишенный отечества, должен участвовать в войне как национальная единица, идти в битву под своим собственным флагом и со своим языком.

Даже для многих преданных сторонников Герцля это представляло слишком радикальный разрыв с еврейским прошлым — народа-зрителя, чье место было на краю сцены, где вели сражения народы, среди которых евреи селились.

В результате они воспринимали идею легиона как дерзость, самонадеянность, прямой вызов, брошенный неевреям.

Даже сионисты, приветствовавшие план Вейцмана убедить британские власти установить контроль над Палестиной после ожидаемой победы в войне (и оказать помощь в становлении еврейского государства), терзались сомнениями и страхом от замысла легиона; это-то и подогрело враждебность и ненависть к его автору.

По возвращении Жаботинского в Англию в середине августа он быстро обнаружил, что обстоятельства складываются не в его пользу по всем направлениям. Китченер не расстался с убеждением о необходимости сосредоточенных усилий исключительно на Западном фронте и с тем, что Восток для британцев не представляет интереса. Он заявил, что "экзотические батальоны" ему не нужны.

Правда, появились и сомневающиеся, и существовала в британской дипломатии школа, считавшая, как и Жаботинский, Восточный фронт ключевым: и потому, что основной задачей Германии было покорение Востока, и потому, что это был ее слабейший фронт. Но приверженцы этой позиции были в меньшинстве и надежды поколебать авторитет Китченера не внушали.

Что же касается британских сионистов, только два общественных деятеля поддержали его публично, даже с энтузиазмом: Джозеф Коэн, президент английской сионистской федерации, и доктор Давид Эдер, бывший глава Организации территориалистов[270], обратившийся вновь к сионизму. Они сами призывали к созданию еврейского батальона вскоре после начала войны, хотя и не для Палестины как таковой. Вейцман, обещавший Жаботинскому свою поддержку в Париже, относился к особой категории.

В Лондоне они быстро стали близкими друзьями. Когда Вейцман, занимаясь исследованиями в области химии для британского правительства, переехал из Манчестера, они поселились вместе и прожили несколько месяцев в маленьком домике в Челси.

"Вейцман, — писал Жаботинский, — честно признался мне, что не может и не хочет осложнять и затруднять свою собственную политическую задачу открытой поддержкой проекта, который формально осужден Сионистским конгрессом и чрезвычайно непопулярен у еврейской массы Лондона". Жаботинский понимал, что, по существу, Вейцман "не мог изменить общего тона окружающей обстановки: раздраженная враждебность со всех сторон".

Сам Вейцман остро осознавал обстоятельства, в которых действовал Жаботинский. Он однажды признался Жаботинскому: "Я не могу, как вы, работать в атмосфере, где все на меня злобятся и все меня терпеть не могут. Это ежедневное трение испортило бы мне жизнь, отняло бы у меня всю охоту трудиться. Вы уж лучше предоставьте мне действовать на свой лад;