Но по существу Жаботинский, конечно, слишком строго судил критиков. В их позиции была своя логика. Ими владела глубокая ненависть к России, подогреваемая именно в тот период страданиями евреев в зоне военных действий.

По свидетельству самого Жаботинского "на фронте бушевал ядовитый палач и наушник, русский патриот из поляков Янушкевич, вешая чуть ли не десятками еврейских "шпионов", выгоняя целые общины из городов и местечек; на каждой станции толпились голодные, ободранные, босоногие беженцы; мелькали образцы прекрасной солидарности: старики раввины, что отказались сесть в повозку и тащились пешком за сотни верст с толпою выселенцев; девушки, ждавшие ночи напролет на вокзале с тюками пищи и одежды, потому что кто-то где-то сказал, будто должен пройти поезд с беженцами, неизвестно откуда, неведомо когда; миллионы крепких старых русских рублей на дело помощи, отданных с тем размахом широкой руки, которым гордилось когда-то русское еврейство. И рядом — миллионные доходы от военного барышничества, миллионное мотовство на жен своих и чужих; и поденное ожидание чего-то, что должно вот-вот произойти — не то землетрясение, не то светопреставление, только очень хорошее; и невероятно яркая вспышка сионистских, почти мессианских мечтаний"[252].

Кроме того, оппонентам не хватало понимания западного мира, и самое главное, они не обладали провидческим даром Жаботинского, определившего кардинальную задачу — необходимость борьбы за будущее Палестины, — несмотря на все текущие трудности и испытания.

Отношение к Жаботинскому неевреев, в отличие от еврейской общины, было самым ободряющим.

Воспользовавшись своим положением журналиста, он связался с русским министерством иностранных дел; отдел по Ближнему Востоку выдал ему документ — указ "Ко всем царским российским посольствам, делегациям и консультантам, пограничным властям, гражданским и военным о предоставлении г. Жаботинскому необходимого содействия".

Этот документ начинался сообщением о том, что "господин Жаботинский" организовал в Александрии еврейское военное подразделение, принимающее участие в данный момент в сражениях в Дарданеллах в составе британских экспедиционных частей и завоевавшее, по сообщению посла в Каире, "благодарность от британского военного командования".

Что же касается газеты, то и здесь ему был оказан самый сердечный прием в Санкт-Петербурге: "К чему вам возвращаться на Запад?"

Жаботинский утверждает, что, если бы кто-нибудь из тех, кого он любил больше всего на свете, — мать, сестра или жена, страдавшие вдвойне и от его отсутствия, и от враждебной, иногда жестокой атмосферы вокруг его имени, — поддались отчаянию и попросили его остаться, он бы "осел в Москве писать фельетоны на объемистом жалованье"[253].

Ничего подобного не произошло. Не только мать поддержала продолжение борьбы, но и сестра заявила: "Они еще придут целовать твои руки", а жена повторила: "Поезжай и не беспокойся. Все образуется".

И таким образом, его ответ Мануйлову был коротким: "Легион".

"Ну, что ж, — сказал редактор, — с Богом!"[254]. И в последующие два года, пока газету не запретили большевики, "Русские ведомости" давали ему возможность жить в Лондоне, поддерживали его семью в Санкт-Петербурге и способствовали его свободе действий. Россию он больше не увидел.

* * *

Враждебность, с которой он столкнулся в России, была лишь предвестником кампании, которую сионистское руководство начало активно проводить в жизнь против замысла о легионе. Уже в Копенгагене, по дороге в Англию, он ощутил ее безжалостность. Гроссман встретил его горькими вестями. Сионистская группа Копенгагена разослала по всем сионистским объединениям циркуляр, содержавший требование бороться с идеей легиона и бойкотировать ее защитников.

"В результате нашлось уже несколько студенческих групп, кажется, в Швейцарии, которые, сидя дома, приняли героические резолюции против легиона. Новых сторонников не прибывало — кроме одного: где-то в Гааге откликнулся неизвестный молодой человек по имени Яков Ландау. Он проектировал устроить агентство для пропаганды антитурецкой ориентации и легионизма через общую печать и сам уже начал помещать в этом духе заметки в голландских газетах, за что местные сионисты, с г-ном Нехемией Де Лимэ во главе, исключили его из организации. Молодой человек, однако, не испугался и продолжал свое дело, — а в то время голландская печать, именно потому, что была нейтральна, имела довольно широкий круг влияния"[255].

Гроссман опубликовал интервью с Жаботинским на тему легиона в своей ежедневной газете "Ди Идише Фолькцейтунг". Правление сионистского отдела в Копенгагене убедило его финансовых покровителей наказать его прекращением материальной поддержки. Ему пришлось прекратить выпуск газеты. Организация сионистов призвала еврейскую прессу мира не публиковать это интервью.

В откровенном открытом письме к редактору Жаботинский вспоминает свои ранние трудности с сионистским истеблишментом: "Я знаком с этой системой. Она не нова. Пять лет назад, когда я начал обсуждать польскую ненависть, они так же заткнули мне рот. Я вынужден был заползти в угол "Одесских новостей" с моими взглядами, которые они считали опасной ересью, могущей, не дай Бог, обидеть наших добрых друзей — поляков. Всем известно, чем это кончилось.

Теперь они хотят продемонстрировать такую же мудрость "государственных мужей". Опять у нас добрый приятель — турок, только что продемонстрировавший свое расположение к нам в Палестине".

Жаботинский и Гроссман решили создать собственную газету. Так родилась "Ди Трибун", идишистский орган, выходивший два раза в месяц и редактируемый Гроссманом. Первый номер вышел 15 октября 1915 года, и в нем Жаботинский сумел впервые опротестовать методы, используемые организацией сионистов для борьбы с нонконформистами. Гроссман опубликовал открытое письмо Жаботинского в своей газете "Ди Идише Фолькцейтунг".

К счастью для двадцатисемилетнего Гроссмана, он не зависел от "Фольксцайтунг", чтобы выжить; он зарабатывал на жизнь, печатаясь как иностранный корреспондент. Жаботинский вскоре обнаружил, что Гроссман даже покрывал расходы на "Ди Трибун" из собственного кармана.

"Ди Трибун" выходила дважды в месяц на протяжении года (с октября 1915 до августа 1916-го). Она циркулировала среди немалочисленных общин, говорящих на идиш, в нейтральных странах и странах союзников — за исключением Великобритании. После первого номера этот единственный откровенно пробританский еврейский орган за пределами самой Англии был запрещен английской цензурой: он содержал нападки на русский антисемитизм.

Это ограничило эффект работы Жаботинского с еврейской общиной в Англии, где он возлагал надежды на "Ди Трибун" как источник информации, фокус поддержки и организующую силу.

Тем не менее, "Ди Трибун" стала подробным отражением мышления Жаботинского и некоторых из ценностей, которыми он руководствовался в течение всей своей общественной жизни.

Его первые статьи не были посвящены легиону. Они охватывали весь диапазон текущих проблем, но тема легиона неизменно присутствовала в самой их сути.

Как и до войны, он ощутил необходимость серьезной критики сионистского руководства, почти полный паралич которого стал ощутимо опасным для будущего еврейства. Лидеры движения не распространяли информацию о задачах и целях сионизма, не устанавливали политические контакты ни в России, ни во Франции или Италии в кругах, могущих, по всем показателям, повлиять на события по окончании войны.