Много позже, после создания легиона и рождения Декларации Бальфура, Делькассэ признался Полю Комбону, французскому министру в Лондоне, что сожалеет о своей позиции в том разговоре.
Жаботинский, хоть и был глубоко разочарован, прояснил для себя позицию французского правительства. Он послал в Лондон отчет с двумя выводами:
а) Франция уже сознает, что ей не удастся аннексировать Палестину;
б) правительство не заинтересовано в сионизме[228].
Свой рапорт он адресовал Вейцману. Его свиданию с Делькассэ предшествовала длинная беседа с Вейцманом в Париже, и тот рассказал ему о первых шагах своей дипломатической деятельности в Лондоне и о том, что некоторые представители официальных кругов Великобритании стали восприимчивы к идее послевоенного еврейского возрождения в Палестине под британским покровительством.
Как раз к моменту приезда Жаботинского в Париж Вейцману нужно было срочно установить: насколько Франция заинтересована и заинтересована ли вообще участвовать в будущем Палестины. Те, кто в британском правительстве выразил такую заинтересованность, опасались, что односторонние действия Великобритании вызовут раздражение Франции: Сирия вообще и христианские святые места в частности традиционно рассматривались как сфера французского влияния.
Ответ Делькассэ Жаботинскому, не оставляя сомнений в официальном равнодушии Франции, определил, что впредь основные усилия сионистов будут сконцентрированы в Британии. Вейцман вернулся в Лондон и нетерпеливо ждал депешу Жаботинского[229].
Разговор с Вейцманом обрадовал Жаботинского, поскольку Вейцман приветствовал идею легиона. Более того, он обещал помощь, и, пишет Жаботинский, пришло время, когда он сдержал свое обещание.
В Париже Жаботинский также получил дружеское еврейское напутствие — от барона Эдмона де Ротшильда. Когда Жаботинский рассказал ему о создании Корпуса погонщиков мулов, он был восхищен и уговаривал Жаботинского не сдаваться.
— Добейся, чтобы это превратилось в настоящий легион, когда придет время военных действий в Палестине! — сказал он.
"И хотя, — пишет Жаботинский, — в глубине души прозвучал вопрос: почему я, почему не ты? Тебе наверняка это легче, — я был благодарен за его доброе напутствие".
Он познакомился и с сыном Ротшильда Джеймсом, сержантом во французской армии, который был госпитализирован с раной, полученной на фронте.
Джеймс расспрашивал Жаботинского о легионе, "наполовину соглашаясь, наполовину иронично". Позднее в Англии он помог Жаботинскому своими связями, впоследствии сам вступил в еврейское подразделение и проводил вербовку для этого подразделения в Палестине. Жаботинский, разумеется, не знал, что Джеймс Ротшильд уже продемонстрировал свое политическое мышление несколько месяцев назад в беседе с Вейцманом о стиле, в котором следовало подойти к обсуждению вопроса о послевоенной Палестине с британскими государственными деятелями. Он призвал Вейцмана быть откровенным в выражении требования еврейского государства в Палестине и не ограничиваться идеей организации еврейских поселений. Он подчеркивал, что требования сионистов должны быть подкреплены не только гуманитарными соображениями, но и доводом, что это в интересах Великобритании[230].
Но наиболее ценным достижением в Париже Жаботинский считал визитную карточку Шарля Сеньебоса, знаменитого историка.
На обороте Сеньебос набросал записку своему другу Уикхэму Стиду, редактору иностранного отдела в лондонской "Таймс".
"Много нашел я потом людей, которые помогли мне в моей работе, но из всех талисманов эта записка оказалась сильнейшим, — вероятно, потому, что открыла мне доступ не просто к влиятельному человеку, а к журналисту. Я писал уже о том, что держусь очень высокого мнения о своем ремесле и о значении людей, принадлежащих к этому цеху. Может быть, и стыдно признаться, но я всегда считал, что журналисты есть, будут и должны быть правящей кастой мира… Но еще много прошло времени, прежде чем удалось мне использовать ту карточку; а пока — Париж был провалом"[231].
Из Парижа он отбыл в Лондон; и он подводит итог своей лондонской главе: "снова неудача". Сопоставление дат раскрывает, что Жаботинский провел в Англии в общей сложности не больше месяца. Он прибыл в Лондон не ранее 17 апреля. Вейцман описывает их встречу в Манчестере 18-го, где Жаботинский передал ему детали беседы с Делькассэ. Вейцман писал в тот день письма матери, в Россию, и Жаботинский, как и Соколов и Членов, приехавший с ним в Манчестер, послал свои приветствия[232]. Через месяц, 21 мая, Жаботинский уже пребывал в Бергене, в Норвегии.
Резкая оценка поездки как "неудачи" была, конечно, преувеличением. Абсолютный чужак в Англии, к тому же безвестный иностранец, без организации, с очень малочисленными друзьями, и не мог всего за месяц усилий добиться революционного переворота в отношении к войне Великобритании. Военная верхушка, во главе которой восседал облеченный авторитетом и напористый лорд Китченер, министр обороны и военный идол британцев, с ожесточением сопротивлялась идее серьезного наступления на Восток. Более того, лорд Китченер решительно возражал против формирования "особых подразделений".
Ощущение неудачи, пронизывающее этот период в книге Жаботинского, объясняется еще и тем, что тогда преобладало ожидание быстрого завершения той войны, следовательно, успех должен быть завоеван быстро или потерян бесповоротно.
Максимум, чего Жаботинский смог достичь в этих условиях, заключался в составлении представления об обстановке в Великобритании и об объеме поставленной им задачи.
Действительно, в той же главе он формулирует несомненные достижения в этот период "неудач".
"Прежде всего научил он меня той важной истине, что в общественной жизни, особенно в борьбе за идею, начатое дело часто растет именно провалами. Как-то так выходит, что каждое поражение потом оказывается шагом к победе. Каждое поражение приносит новый десяток сторонников, иногда именно из круга вчерашних врагов. Как-то внезапно врагов этих осеняет откровение, что хоть они боролись против тебя, но в душе надеялись, что ты их победишь, — и твое поражение оставляет в их сердцах пустоту, с искоркой сожаления…"[233].
Действительно, Жаботинский уже тогда начал осознавать, насколько ошибочным был его отказ от участия в формировании подразделения погонщиков мулов. Значимость этой акции еще не обрисовалась во всей полноте, но даже его собственная деятельность продвигалась быстрее благодаря этой маленькой подсобной единице в Галлиполи. В книге о легионе он признает ошибку и анализирует ее. "Эти месяцы были для меня школой терпения: теперь бы я мог написать целую теорию терпения в нескольких томах. Суть ее была бы в том, что после каждого провала надо себя проэкзаменовать и спросить: а ты, может быть, не прав? Если не прав, сходи с трибуны и замолчи. Если же прав, то не верь глазам: провал не провал, "нет" не ответ, пережди час и начинай сначала"[234].
Вопрос, смог бы он предпринять что-либо весной 1915 года, не будь Сионского корпуса погонщиков мулов, остается открытым. Не теряя времени он воспользовался запиской Сеньебоса, рекомендовавшего его Уикхэму Стиду. Уже 25 апреля Стид доложил о разговоре с Жаботинским своему боссу Джеффри Робинсону, издателю "Таймс", а Робинсон связался с министром обороны. Вторично он был представлен министерству обороны 29 апреля Исраэлем Зангвиллом. Прославленный англо-еврейский новеллист вышел из состава Всемирной сионистской организации после диспута об Уганде на 6-м Сионистском конгрессе и сформировал организацию территориалистов, ратовавших за еврейское государство вне Палестины, но за идею легиона он ухватился незамедлительно. Более того, еще до встречи с Жаботинским он направил в Александрию телеграмму с поздравлениями по поводу формирования Сионского корпуса погонщиков мулов.
