4. Барону мы предложим следующее: если он согласен дать нам часть денег на постройку лабораторий и вносить ежегодно столько же, то мы согласны, чтобы эти лаборатории были пока использованы в качестве "Instituts de recherches". В заключение Жаботинский извиняется, что "принял юмористический тон. Я настроен совершенно серьезно". Он завершает письмо: "нежный привет тебе и твоей жене" и "обнимаю тебя"[167].

Это письмо, с его конкретной и точно направленной критикой, хоть и завуалированной к концу более легким тоном, вызвало резкую и поистине презрительную реакцию Вейцмана, отразившуюся и в частных письмах, и в письме Комитету по текущим делам.

В частных письмах он характеризует письмо Жаботинского как "безответственное"[168], "легкомысленное"[169] и даже как "дикую журналистскую утку". Он добавляет: "Русские настроения и существующее бедственное положение там слишком на всех влияют"[170].

В письме Комитету по текущим делам он пишет: "Жаботинский и другие русские друзья… хотят университет немедленно. Университет Жаботинского есть проект по реализации этого… Господа обосновывают свою оппозицию существующему проекту, представленному мной, русскими настроениями. Они хотят учебное заведение немедленно, поскольку в России существует срочная в нем нужда. Я решительно подчеркиваю, что это опасная, смертоносная позиция"[171].

Он методично обливает презрением и сарказмом отдельно каждый довод в письме Жаботинского и все составляющие "проекта Жаботинского".

Отвечая Комитету по текущим делам на это письмо, Жаботинский хладнокровно продолжает обсуждать суть вопроса. Он доказывает, что отнюдь не отметает идею об исследовательском институте огульно. "Я настаиваю на том, чтобы институты (исследовательские. — Прим. переводчика) недвумысленно находились под эгидой университета. Если же это окажется невозможным, нам следует установить четкое разделение в сборе фондов; сбор на университет и сбор на исследовательские институты"[172]. Полностью игнорируя воинствующий и презрительный тон вейцмановского письма, Жаботинский демонстративно не вспоминает, что отвергаемые Вейцманом соображения ничем не отличаются от тех, которые сам же Вейцман энергично распространял до встречи с бароном.

Проект Жаботинского был по сути идентичен кампании Вейцмана, проведенной в сотнях писем и митингов в течение 1913 года; Вейцман тогда был апологетом замысла о "скромном" университете как практическом проекте, осуществимом в течение 4–5 лет; опять и опять ссылался он на "русскую необходимость", подчеркивая, что вопрос с университетом должен рассматриваться с "наших позиций, и с позиций еврейских страданий"[173].

Действительно, во время второй встречи с бароном Вейцман привел аргументы, очень похожие на использованные Жаботинским. "Я сказал барону, что мы не приемлем эту формулировку (относившуюся только к исследовательскому институту, без упоминания университета. — Прим. переводчика), что мы не получим ни гроша для исследовательского института. Ничего не помогало… Наконец я сказал барону, что у нас нет права лишать тысячи наших молодых людей, надеявшихся на университет, этой надежды, что сотни пошли на крещение, не видя никакого просвета, и будут в отчаянии, что несмотря на опасность быть непонятыми в Турции, мы все же обязаны сохранить идею об университете, и т. д. и т. п."[174].

Когда Комитет по текущим делам информировал Вейцмана, что копия его грубого письма отправлена Жаботинскому, он пришел в ужас. Он в письменном виде "умолял" его не обращать внимания на форму письма. Оно было написано "под бременем волнений, переживаемых мной…"[175].

Любопытным комментарием к этому поучительному эпизоду служит описание, приведенное Вейцманом в автобиографии. Воспроизводя в ней свои переговоры с бароном Эдмоном Ротшильдом, он даже не упоминает кардинального пункта его требований об исследовательском институте. Вейцман пишет: "Он проявил себя диктатором, обладая, как все богатые люди, очень определенными взглядами на тему абсолютно вне его компетенции. Он придерживался мнения, что Еврейский университет должен быть посвящен целиком гуманитарным предметам, поскольку никогда не сможет быть конкурентом научным школам Англии, Франции и Германии… Я посчитал его мнение довольно абсурдным, для меня университет остается университетом. И все же я получил его поддержку для замысла в целом"[176].

Жаботинский, как и обещал, представил свой проект в следующем месяце Рабочему комитету, и Комитету по общим делам (7 июня 1914 года). Большинство голосов получил Вейцман. Тридцать лет спустя Жаботинский писал с застарелой горечью: "Опять старая история: вместо решительного революционного шага — игрушки"[177].

* * *

В то лето он вновь оказался на распутье, ощутил неуверенность и отсутствие почвы под ногами: "Нить оказалась оборвана, завершилась эра, у которой не оказалось продолжения. Если мне хотелось жизни, следовало родиться вновь. Мне было тридцать четыре года; прожив половину зрелых лет и оставив молодость позади, я растратил и то, и другое". Такова была утрированная самооценка деятельности, сделавшей Жаботинского кумиром всего сионистского движения России и самым устрашающим врагом ассимиляторов. Его успехи на литературном поприще оставались несравненными по своему блеску и разнообразию и повсеместно признанными как евреями, так и неевреями. Его пессимистическое высказывание можно понять лишь как выражение мимолетного сожаления об уходе с литературного Олимпа в тяжелую реальность сионистской деятельности, где он поистине испытывал трудности пророка, опередившего свое время.

Недели неуверенности истекли быстро.

"Не знаю, что бы я предпринял, — писал он почти тридцать лет спустя, — если бы мир не перевернулся с ног на голову и не забросил меня на непредвиденные пути. Может быть, я поселился бы в земле Израиля, или бежал в Рим, или создал политическую партию. Но тем летом разразилась Мировая война"[178].

* * *

Первая мировая война началась внезапно. 28 июня 1914 года сербский националист застрелил в Сараево кронпринца Франца-Фердинанда, наследника австро-венгерского престола. Австро-Венгрия предъявила ультиматум Сербии и объявила ее реакцию неприемлемой. Объяснения протянулись месяц. Затем, с 28 июля последовала серия быстро сменяющих друг друга событий, походивших на известную игру в домино: Австро-Венгрия, Германия — против России, а затем и против союзника России — Франции.

Вслед за тем Германия нарушила нейтралитет Бельгии — первый шаг в ее долго зревшем плане обойти Францию. Англия, будучи гарантом этого нейтралитета, объявила Германии войну. В течение недели все ведущие государства Европы оказались втянутыми в военный конфликт.

Как ни странно, Жаботинский предсказывал войну: "Разрушительную войну, между двумя или больше крупными державами, со всем мощным безумием современной техники… с невероятным числом жертв и с тысячными затратами — прямыми, косвенными и побочными, — что для отчета не хватит номерных знаков"[179].