В статье о еврейском национальном движении, написанной им по предложению издателя газеты "Русская мысль" Петра Струве он упоминает "эту странную болезнь: много размышлений и парализованные руки". "В то время, — писал Жаботинский, — была опубликована важная работа по национальным движениям среди народов России под редакцией Кастелянского, и я отметил характерный факт: в главе об эстонском движении было указано, сколько открыто этнических школ; в главе же о евреях, написанной Дубновым, обсуждались восемь еврейских политических партий. Программа для меня ничего не значит, если нет действия. Действие независимо от успеха — неудача — тоже шаг вперед".

Этим глубоким чувством неудовлетворенности объясняется его неучастие в Десятом сионистском конгрессе в 1911 году и отчуждение даже от "Рассвета". К этому времени он, по-видимому, начал понимать, какая судьба ему уготована. После смерти Жаботинского один из самых его ярых оппонентов в Штатах, Абрам Гольдберг, назвал его "орлом в клетке". Осенью 1912 года, в самый пик его кампании за иврит, в Санкт-Петербург приехал Шехтман. Описывая свою стычку с сионистским движением, Жаботинский "с вызовом настаивал, что его единственное "преступление" заключается в том, что он выдвигает свои "сумасшедшие идеи" всего лишь за пять минут до того, как все прозревают".

Впрочем, Венский же конгресс и вывел его из состояния отчаяние. Конгресс принял решение об основании в Иерусалиме Еврейского университета. Это решение предоставило ему новое, наиболее близкое его натуре поле деятельности. По прошествии времени оно же привело его к конфликту с Хаимом Вейцманом.

Хотя сама суть конфликта с началом Первой мировой войны отошла на второй план, в нем содержались элементы и признаки, предопределившие взаимоотношения, впоследствии сложившиеся между ними, доминировавшие на сионистской арене много лет и длившиеся до конца жизни Жаботинского и после его кончины.

Мысль о создании Еврейского университета в Иерусалиме витала в сионистских кругах много лет. Вейцман был ее главным защитником с 1901 года. Он убеждал конгресс в том, что такой университет остро необходим и как учебное заведение для евреев, которым недоступны университеты из-за антисемитских правил, и как мера по предотвращению ассимиляции. Предложение было утверждено (без особого энтузиазма), но развития не получило. С приближением Одиннадцатого конгресса Вейцман решил, что созрели условия для возобновления усилий. Время не облегчило, а скорее усугубило тяжелое положение еврейской молодежи в России. Еврею было практически невозможно поступить в университет, что вызвало эпидемию крещения среди еврейской молодежи. Жаботинский писал об этом в своей уничижительной статье "Я не верю" в 1910 году[155].

Культурные, общественные и даже политические последствия такого положения вырисовывались все отчетливей.

Вопрос, как стало ясно большинству, мог разрешиться только путем создания еврейского университета. Даже некоторые ведущие ассимиляторы России Максим Винавер, Генри Слиозберг и другие начали в тот период обсуждать учреждение еврейского университета в Европе.

Вейцман предпринял подготовку своего предложения с энергией и тщательностью. Он обратился ко многим источникам за данными о положении еврейских студентов в разных странах, о предполагаемой стоимости здания и содержания этого, поначалу скромного университета. В основу расчетов легли данные ректоров Университета Св. Джозефа и Сирийского протестантского колледжа в Бейруте, снабдивших Вейцмана и другими сведениями, относящимися к этой проблеме, например, правилами приема, расчетами расходов на строительство и проектами бюджета.

Он давно решил, какое отделение будет открыто первым. В его письме к Усышкину в Одессу 25 марта 1913 года говорится:

"Было бы хорошо начать с медицинского факультета с полагающимися для него естественными науками, требуемыми для врачей: физикой, химией, зоологией, ботаникой, физиологией, анатомией и т. п… Другой важный факультет — философский, с отделением востоковедения и иудаики, факультет права и политических наук…"

Вейцман подчеркивал важность прощупывания почвы для "такого грандиозного проекта" прежде всего среди русского еврейства. Он говорил, что "западноевропейские состоятельные люди скорее всего заявят: "Если это заведение так уж необходимо российским евреям, что они готовы для этого предпринять?"

Кроме того, в течение всего времени ему постоянно приходилось выслушивать альтернативные предложения относительно того, какие факультеты должны быть открыты первыми. В характерном для того периода письме Дж. Л. Магнесу в Нью-Йорк 3 декабря 1914 года Вейцман защищает идею медицинского факультета "с естественными науками, требующимися медицине".

Он писал, что это имеет "огромное практическое значение для страны: это частично удовлетворит нужды российского еврейства и укрепит наше влияние в Палестине". Что касается стоимости проекта, то при существующей поддержке ее вполне можно будет покрыть.

"За 200.000 фунтов, — писал он, — мы получим хорошую школу по медицине и естественным наукам и заложим фундамент для еврейского отделения".

Так же оптимистично к финансовым перспективам отнесся Жаботинский. Он присоединился к кампании только после решения, принятого в сентябре Одиннадцатым конгрессом. Участники конгресса горячо приветствовали доклад Вейцмана, утвердив единогласной резолюцией необходимость основания в Иерусалиме Еврейского университета с факультетами медицины, права и политических наук[156].

Конгресс уполномочил Исполнительный комитет создать комиссию по подготовке плана, а в ноябре 1913 года была сформирована рабочая группа, состоявшая из пяти членов Комитета по внутренним делам и Вейцмана, Жаботинского, Усышкина и Вольфсона.

Исполнительный Комитет также утвердил специальную группу по работе в России, со штабом в Санкт-Петербурге и под руководством Шехтмана. Жаботинский окунулся в работу с неутомимой преданностью делу. В поездках из города в город он проверял реакцию еврейских общин, и, как писал Вейцману 24 февраля 1914 года, эта реакция подтвердила то, "что мы знали наперед". Даже наиболее ассимилированные евреи "приветствовали идею университета в Иерусалиме, поскольку это не представляло проблему

теоретическую и затрагивало само будущее еврейской молодежи [157]. Жаботинский не ограничился пропагандированием этой идеи в России, а последовал примеру Вейцмана. Он собрал информацию о студентах-евреях в разных странах: их численность, место рождения, изучаемые предметы, средний бюджет в их распоряжении, существующие ограничения на иностранных студентов.

Он повсеместно направил запросы об этом представителям сионистской организации, проехал по большинству западноевропейских стран: Бельгии, Голландии, Германии, Швейцарии и Италии — и проанализировал бюджеты одиннадцати университетов. Необходимая сумма, установленная им, почти полностью совпала с расчетами Вейцмана. Для строительства требовалось 5 миллионов французских франков (около 200.000 фунтов), а годовой бюджет исчислялся миллионом франков.

Поскольку Вейцман в своих обращениях к Исполнительному комитету настаивал на необходимости представить конгрессу "зрелый и экономный проект"[158], Жаботинский утверждал, что было бы абсурдно поверить в возможность открытия с самого начала "первосортного университета по европейским стандартам". "Первое поколение преподавателей, — писал он, — составляли бы деятельные, но скромные педагоги (за некоторыми блестящими исключениями), — в большинстве своем молодые люди, впоследствии могущие раскрыться как талантливые педагоги и исследователи, но пришедшие к нам без великих репутаций"[159].