Отношение исполнительного совета к кампании, развязанной против него из-за соглашения со Славинским, Жаботинский считал непростительным. Из Милуоки он пишет сестрам Берлин: "Может быть, инцидент с Петлюрой послужит для меня предлогом оставить все позади, уйти в частную жизнь и писать романы. Но надежда слабая"[997].
20 ноября он отправил из Нью-Йорка в исполнительный совет требуемые документы. Он был полностью осведомлен о содержании и мотивах соглашения.
Ничего не препятствовало публичному заявлению в поддержку патриотического шага отсутствовавшего коллеги. Члены совета также были осведомлены о том, что согласно условиям резолюции конгресса, принятой за руководящий принцип задолго до дела Славинского, соглашение не входило в компетенцию ни Всемирного исполнительного совета, ни комитета по мероприятиям. Следовательно, Жаботинский не был обязан консультироваться с ними или даже ставить их в известность. На этих основаниях исключительно исполнительный совет мог бы отклонить требование предпринять шаги против Жаботинского. Наконец, вскоре стало очевидным, что предполагаемая неизбежность ответных мер, широко предвещаемая некоторыми из социалистов- сионистов, не имела под собой оснований. Таким образом, новость, которую в начале января получил от друзей Жаботинский, пребывавший тогда в Миннеаполисе, что исполнительный совет отложил принятие решения до его возвращения, вызвала у него растерянность. Это значит, пишет он Лихтгейму, что после такого тяжкого труда, "с частотой двух-трех выступлений в день, комитет по мероприятиям может выразить мне свое осуждение. Это глупо. Если в моей работе нуждаются, меня следует оставить в покое. Я, в конце концов, не обязан обсуждать это дело с комитетом по мероприятиям, но нейтральное отношение исполнительного совета становится неловким"[998].
Это было преуменьшением, поскольку он терпел нападки и в части американской еврейской прессы, которая истолковывала молчание исполнительного совета в негативном для Жаботинского свете. Когда вслед за этим он получил официальное подтверждение решения исполнительного совета, он телеграфировал 13 января (из Канзас-Сити): "Телеграфируйте откровенно, собирается ли совет стоять за мной безоговорочно. Не вижу смысла трудиться рабски 6 месяцев с перспективой в конце сражаться с оппонентами в одиночестве. Ваш ответ предрешит мои действия"[999].
И эта телеграмма не обсуждалась советом. Кампании позволили вяло продолжаться. Однако Жаботинский на ответе не настаивал; в письме Вейцману спустя шесть недель, по возвращении в Нью-Йорк, он пишет в почти что легкомысленном ключе: "Что же касается моего друга Петлюры, у нас обоих хватает других дел и на него нет времени. Я принципиально отказываюсь обсуждать это с комитетом по мероприятиям"[1000].
Единственное письмо Жаботинского, которое, согласно протоколу, было обсуждено на заседании исполнительного совета, содержало подробный обзор обстановки по безопасности в Палестине и, опять-таки, просьбу представить конкретный план правительству. Угроза возобновления арабского насилия витала в воздухе постоянно. Она конечно же подогревалась и раздувалась британскими противниками сионизма и Сэмюэлом и его подчиненными. Тем не менее, как испытали евреи на своем опыте в апреле 1920 года, в мае 1921 года и во время третьего инцидента меньшего масштаба в Иерусалиме в ноябре (с четырьмя еврейскими человеческими потерями, но с пятью с арабской стороны), эта угроза была реальной. В феврале 1922 года лорд Нордклиф, первый газетный магнат, изобретший так называемую популярную прессу в Англии, владевший также ’Таймс" и бывший откровенным врагом сионизма, побывал в Палестине и во время пребывания в Иерусалиме снова обнародовал угрозу арабского насилия, за которую, естественно, евреи несли ответственность.
"Нью-Йорк Таймс" опубликовала предостережения Нордклифа, и американское руководство "Керен а-Йесод" обеспокоилось, что будет нанесен урон сионистскому делу.
Не игнорируя эти опасения, Жаботинский все же упомянул в письме к исполнительному совету от 14 февраля 1922 года, что угроза "будет смехотворной по сравнению с эффектом, производимым настоящим бунтом, когда он начнется. Я вижу положение в Палестине, с точки зрения безопасности, как практически отчаянное. Попытки сегодняшней администрации убаюкать арабов разбавленным интерпретированием Декларации
Бальфура потерпели поражение; не принесли плодов и сделки и подачки вроде "помилований" и обхождения всех законов; та же судьба постигла эксперименты с конституцией. Благодаря этой политике мы и сегодня имеем дело с той же самой чернью, готовой к грабежу и убийствам; и я спрашиваю и себя, и вас, видится ли вам хоть какая-то защищенность?"
Всем известно, пишет он, враждебное отношение британской армии, и отношение так называемой "новой жандармерии" от него ничем бы не отличалось.
"Зависимость от британских солдат, британских жандармов или "смешанной" местной полиции для наших колонистов означает зависимость от тех, кто их ненавидит. Палестинские евреи, тем не менее, хоть и вынужденные обстоятельствами принимать во внимание реальную ситуацию, давно пришли к выводу, что надежной может быть только еврейская оборона, и, как я понимаю, в стране прилагаются значительные усилия частным образом по организации таких независимых сил самообороны. Мне нет необходимости заверять вас в глубоком восхищении, с которым я отношусь ко всем такого рода попыткам, и последующие критические замечания не следует рассматривать как сколько-нибудь подразумевающие их недооценку".
И он в очередной раз объясняет, почему рассматривает с недоверием эффективность такой самообороны:
"Я хочу подчеркнуть свое глубочайшее убеждение, что организация по самообороне в условиях, существующих на сегодня в Палестине, является, во-первых, неадекватной и, во-вторых, представляющей опасность. Ее неадекватность очевидна. Евреям вообще не разрешено носить оружие, и поэтому их вооружение может быть только самым неравномерным. В результате евреи в лучшем случае будут вооружены так же хорошо или так же плохо, как окружающие их арабы.
И поскольку соотношение с арабами семь к одному, самооборона, в случае серьезной неприятности, может сослужить ценную моральную службу, но полагаться на нее для спасения ситуации нельзя.
Очевидно, что главным условием эффективности немногочисленной силы, противостоящей противнику с численным преимуществом, является преимущество в вооружении и превосходство в обученности. Если бы нам разрешалось ввозить в Палестину пулеметы, ружья, револьверы, автоматы в требуемых количествах; если бы нам разрешалось обучать все годное к службе население, чтобы обеспечить техническую готовность; если бы мы могли создать признанную организацию по самообороне, подчиняющуюся постоянному руководству и использующуюся согласно общему плану, — в таком случае дело было бы другое. При сегодняшнем положении дел наша организация по самообороне в Палестине обречена на провал при любом серьезном испытании.
Перед нами перспектива крупной попытки или цепочки мелких попыток повальной резни. Я знаю наизусть, как знает каждый, все обычные общие места о неизбежности борьбы и жертв для завоевания страны. Но это применимо только к случаям, когда население в угрожающей ситуации пользуется свободой организовываться и вооружаться. Наше настоящее положение, при котором ввоз оружия является преступлением, учения запрещены и даже действия с целью самозащиты во время погрома обречены на рассмотрение в уголовном суде, — где армия нас ненавидит, а местная полиция принимает сторону нападающих, — такое положение не имеет прецедента; и то, что мы с этим миримся, представляется мне пренебрежением нашим долгом, которое еврейский народ никогда не простит".
