Несмотря на это Жаботинского поддержало значительное большинство. Дополнительную причину к тому называет историк сионизма Адольф Бём, сам противник легиона и Жаботинского: "Учитывая настроение масс в тот период, большинство руководства поддалось на нажим Жаботинского, в то время считавшегося героем нации"[920].
В своих разногласиях с представителями Хаганы из рабочего движения Жаботинский пошел дальше, чем просто пропагандирование идеи легиона. Он продолжал отметать замысел о секретной организации гражданских лиц, считая это нежелательной целью. Вооружать подростков, не обладающих дисциплиной и выучкой военной службы, было бы опасно и провокационно. Ее существование невозможно будет сохранить в секрете; провоз оружия в страну тоже обнаружится рано или поздно. "Еврейская самооборона из 10.000, - подвел он итог, — взбудоражит арабов больше, чем 2.000 солдат".
Критика ценности секретной самообороны не шла вразрез с активными стараниями Жаботинского собрать на нее фонды как на срочные меры по первой помощи. Но он тревожился, тем не менее, и, наверное, слишком, — что все должны уяснить: это в самом деле первая помощь, а не альтернатива настоящему лечению.
Представители Хаганы рассудили иначе. Учитывая престиж Жаботинского, они были глубоко расстроены тем, что восприняли как угрозу их кампании в поддержку Хаганы.
Ретроспективно, нет сомнений, что дискуссии в Карлсбаде сыграли роль в растущей пропасти между Жаботинским и руководством рабочего движения, хотя она оставалась еще подспудной и возникла по причинам, к сути спора не относящимся.
Жаботинский, которого встретили возбужденными и длительными аплодисментами, посвятил основную часть своей речи на пленуме ответу критикам исполкома. Наиболее значительными среди них были Юлиус Саймон и Нехемия де Льем, чей отрицательный отчет о деятельности Сионистской комиссии привел к ее отставке. Теперь же, во время дебатов, они повторяли свои очевидные ошибки. В Палестине им довелось пробыть только три недели. Все еще примитивную страну и ее крохотную общину они мерили меркой опыта жизни в организованных, исторически сложившихся странах современной Европы.
Жаботинскому было нетрудно показать узость их подхода. За свои два года в Палестине, в разгар своих военных и политических забот, он
прислушивался и изучал нюансы и впитал представления о труде и усилиях еврейской общины.
Его речь была откровенно полемичной. Он заявил, что будет говорить на немецком, чтобы господа Саймон и де Льем, иврита не знавшие, могли его понять. Тем не менее он развернул перед делегатами, большинство из которых, как ему было прекрасно известно, сами происходили из упорядоченных исторических общин, картину жизни в Палестине; его награждали частыми аплодисментами (как отмечено в протоколе).
Описывая метод своих критиков, Жаботинский воскликнул: "Нельзя сказать, что дилетант не читал книги. Он просто не дочитывает до конца". Ответ критикам по вопросу об образовании передает суть полемики. Саймон и де Льем описали систему образования как очень дорогую и жаловались, что она финансируется целиком из-за границы. Ишув, доказывали они, вносил очень мало и обязан вносить по меньшей мере половину бюджета. "Это прекрасные слова, — сказал Жаботинский, — и придет день, когда это станет реальностью. Но сегодня — ишув размером с городок в 70.000 душ; и спрошу тех, кто знаком с русским местечком: видели вы когда-нибудь общину в 70.000, способную содержать большое число детских садов и начальных школ, две десятилетки, два колледжа учителей, и даже несшую на себе половину стоимости по вербовке? В какой цивилизованной стране видели вы жителей деревни, несущих расходы по содержанию школ? Образование должно быть обязательным и бесплатным. Но они (Саймон и де Льем) читают только начало истории и не заботятся продолжить чтение". Они заявили конгрессу, что школы так дороги, потому что в каждой из них слишком мало учеников. "Прекрасно, джентльмены, обеспечьте деньги, постройте школьные здания и сумейте поместить 60 детей в один класс. На сегодняшний день школы размещаются в съемных помещениях, комнаты маленькие, и в таких условиях невозможно вместить более двадцати детей в одну комнату. Но им это не видно, потому что они не уделяют время изучению проблемы подробно; а затем являются и спрашивают: почему у нас так много школ?" Не учли они также, что среди евреев Палестины много бедняков, которые не в состоянии внести свою лепту. "Я согласен с теми, кто считает, что ишув должен стать самоокупающимся, но сегодня почти одна треть не в состоянии заработать на жизнь, а школы нужны сегодня. Но это тоже вопрос, который дилетанты осмыслить не могут".
Он высмеял попытки сравнений. "В Голландии, — где жил Льем, — тоже существуют детские сады, но они представляют собой роскошество, дети и дома говорят по-голландски. В Израиле они — необходимость, потому что именно они обеспечивают нам иврит".
Таким же образом досталось — со взглядом исподволь на группу Брандайза, к которой причислялись Саймон и Льем, — и точке зрения, что для руководящих ролей в сионистском движении или в Палестине достаточно преуспеть в бизнесе или какой-либо иной области у себя на родине, не имея ни малейшего представления о специфических местных условиях.
"Нам говорят: нам нужны "новообращенцы". Они нас спасут, — и им следует передать все сионистское руководство. Безусловно, мы нуждаемся в новообращенцах: на нашу сторону должен перейти весь еврейский народ. Но позвольте спросить: где это написано, что если мы хотим привлечь новые силы в Сионистскую организацию, то новобранцы должны тут же войти в исполком? В конце концов, начинают всегда солдатом и дослуживаются до сержанта, а уж потом и предводителя". В пример Жаботинский привел поведение одного из членов комитета по мероприятиям, члена кабинета в одном из европейских парламентов[921], которого выдвинули на пост президента Сионистского конгресса. Он отмечал: "Здесь у нас своя иерархия. Министр я или нет, ничего не значит. Здесь я только молодой сионист".
"Я нападаю не только на этих двух господ, но и на всю сионистскую общину. В последние годы много неосторожных усилий было истрачено на громкие имена: в поисках "Их Сиятельств", а не "сиятельных сионистов". Явно имея в виду Сэмюэла, он продолжил: "Позвольте мне внести осторожную ноту, упомянув о том, что всем известно и что терзает наши сердца, как рана. Опасность скрыта даже в лучших из "новообращенцев", когда им выпадает ответственная и решающая для сионизма роль: случается что-нибудь, как, к примеру, беспорядки, — и их охватывает паника и они ищут дешевый выход". Он выступал два часа, и речь, прерываемая в иные моменты и освистыванием, сопровождалась повторными аплодисментами большинства. Знатоки его речей того периода, как, к примеру, Иосиф Шехтман, утверждают, что эта речь отнюдь не являлась одной из великих, потому что его немецкий не был таким же блестящим, как русский, итальянский или иврит. Может быть, частично компенсировало публику то, что на традиционной конференции, открывающей конгресс, он обратился к прессе на семи языках: русском, французском, немецком, итальянском, английском, иврите и идише; корреспондент "Джуиш кроникл" предсказал, что к концу конгресса он наверняка выучит и чешский. Его приветствовал шквал аплодисментов, и он включил также страстный призыв к единению под принятой программой. С той же страстью он высказал собственное кредо:
"Меня обвиняют, здесь и в других местах: ты, бывший революционером всего полгода назад, теперь защищаешь исполком. Должен сказать, что этой чести я не заслуживаю. Революция, как и милитаризм, принадлежит к тем из латинских терминов, которые мне непонятны. Во время войны, когда я считал, что надо сотрудничать с Британией, и мне твердили: стыд и позор, ты сотрудничаешь с авторитарным государством, то есть с Россией, я отвечал словами, когда-то произнесенными об Италии Мадзини: "Я тружусь для страны Израиля даже если мне приходится сотрудничать с дьяволом". Пусть же и мои друзья, и те, кто здесь меня высмеивает, не думают, что я хочу кого-нибудь обидеть, если скажу, что от тех, кто видит дьявола во мне и Найдиче, и Златопольском, я требую такого же сотрудничества"[922].
