На следующий год, в июле 1920-го, в речи на сионистской демонстрации в Альберт-Холле в Лондоне Бальфур развил это политическое кредо, используя возвышенный философский, но выразительный язык. Он признал техническую изобретательность арабских просьб о самоопределении. "Но тот, кто, обратив взгляд на мировую историю, и в частности на историю наиболее цивилизованных частей мира, не видит, что положение еврейства во всех странах совершенно исключительно, находится вне всех ординарных правил и догм; не может быть выражено формулой или заключено в одном предложении — тот, кто не понимает, что глубокий и глубинный принцип самоопределения на самом деле ведет к сионистской политике, как бы ни мало, казалось бы, он представляет ее в его строго либеральной интерпретации, не понимает ни евреев, ни сам принцип. Я убежден, что никто, кроме педантов или тех, кто предубежден из религиозного или расового чувства, не возьмется отрицать хоть на минуту, что дело еврейства абсолютно исключительно, и иметь с ним дело нужно исключительными методами"[881].
Британская политика была определена этим настроем, даже после чистки и урезки, которой подвергалась во время вынашивания Декларации Бальфура; Сэмюэл был назначен верховным наместником также в духе этого заявления. И более того, непохоже, что Сэмюэл осознавал, что, либерал или нет, человек, взявшийся воплотить Декларацию Бальфура в духе его речи 2 ноября 1919 года, получивший доверие, надежды и симпатии перенесшего тяжкие испытания еврейского народа и затем обнаруживший, что не в состоянии ни противостоять горстке антисемитских чиновников, ни набраться смелости использовать силу против насилия, — должен покинуть свой пост.
Сэмюэл зашел так далеко, заискивая перед арабами, что даже получил выговор из Лондона. Остановить еврейскую иммиграцию на неопределенное время было нельзя, и в скором времени ее возобновили, хоть и с дополнительными ограничениями. Тем временем Сэмюэл проявлял активность, изобретая новые меры по "подбадриванию" арабов. Едва минул месяц после майского произвола, как он произнес речь, содержавшую ни больше ни меньше как отказ от сущности Декларации Бальфура. Речь шокировала евреев. Они не знали, что первоначальный текст Сэмюэла был еще разрушительнее, и сдержал его отдел по колониям. В нем имелся параграф, определявший смысл Декларации Бальфура в том, что евреи получат возможность обрести в Палестине "духовный Центр" и что "некоторым из них, в рамках, установленных численностью и интересами настоящего населения, будет позволено прибыть и оказать содействие в развитии страны на благо всех ее жителей". Он также предлагал установление арабского представительства, параллельно с Сионистской комиссией.
Эти формулировки показались чрезмерными отделу по колониям. Черчилль попросил Сэмюэла внести поправки, поскольку может "создаться впечатление, что в результате недавних беспорядков переменилась политика правительства Его Величества"[882].
Но суть речи осталась неизменной. В то время как Декларация Бальфура, каждое слово в которой отмеривалось и взвешивалось снова и снова, гарантировала "гражданские и религиозные права присутствующего населения", Сэмюэл заявил теперь, что британское правительство, "которому вверено мандатом благополучие народа Палестины, никогда не навяжет ему политику, которую у этого народа есть основания считать противоречащей их религиозным, политическим и экономическим интересам". Для полноты картины он предложил исключить возможность "чего-либо типа массовой иммиграции" и обещал, что правительство рассмотрит возможность учреждения в Палестине представительных органов, — тоже идея, поддержать которую он вынудил отдел колоний[883]. Таким образом, он был готов привести в исполнение достаточно арабских требований, чтобы завершить фактически уничтожение сионизма. Тем не менее, его речь теперь стала почитаемым документом представляемым отделом колоний как основополагающая интерпретация Декларации Бальфура. То, что сионисты ее отвергли, было гневно осуждено как нелояльный акт. Даже Уиндэм Дидс, мышление которого теперь направлял его босс, жаловался Вейцману, что сионисты "не согласны с формулировками речи от 3 июня"[884].
Вейцман атаковал речь с опозданием, но энергично и несколько раз. Наиболее значительной его реакцией был ответ Дидсу: "Эта речь неадекватно отражает политику правительства Его Величества. Эта политика изложена в проекте мандата. С этой политикой мы все от всего сердца согласны. Когда была произнесена речь от 3 июня, я был в Штатах и Канаде. Как вам известно, я и рта не открыл для возражений. Напротив, на последнем митинге в Карнеги-Холле в Нью-Йорке я призвал американских евреев поддерживать непоколебимо их веру в палестинскую администрацию. И все же никто лучше, чем я, не мог видеть разрушительного влияния на мораль в Сионистской организации. Общепринятой интерпретацией речи стало создание не еврейского национального очага, но арабского национального очага, куда внедрят немного евреев, то есть столько, сколько необходимо в интересах арабского национального очага; и определяющим фактором служит именно арабский национальный очаг. Вполне истинно, что сионистские идеалы огорчили некоторых из арабов и некоторых британских антисемитов, но это те самые идеалы, которые были санкционированы жертвами на протяжении тысячелетий.
Ради этих идеалов мы прошли через пытки повсюду в мире, и эти идеалы составляют саму живительную силу сионизма. Убери их или разбавь, и сионизма не станет. Вот почему я не могу поддерживать речь от 3 июня, хоть и не намереваюсь вступать в публичный спор на эту тему. Я не могу просить Сионистскую организацию прибегнуть к самоубийству"[885].
Однако все протесты Вейцман делал за кулисами. Ни разу он не атаковал речь публично. Он продолжал придерживаться политики, за которую цеплялся в период военной администрации. Но тогда Вейцман оправдывал публичное замалчивание убеждением, что гражданская администрация все исправит.
Так развивалась, с одной стороны, британская политика с растущей враждебностью к сионизму, с другой — демонстративная нейтральность к этой политике сионистского вождя. По существу, Вейцман пошел дальше. Он нарушил публичное молчание — для того, чтобы защитить и, соответственно, оправдать Сэмюэла. На Сионистском конгрессе в сентябре он призвал делегатов продемонстрировать "понимание" Сэмюэла.
Меньше чем за месяц до того в частном письме он охарактеризовал Сэмюэла как "позднейшее и самое страшное разочарование. Это ужасная трагедия". Политика Сэмюэла, пишет он, это политика "сдачи"[886].
Его публичная поддержка Сэмюэля на этом этапе тем более непонятна не только потому, что он сам же считал поддержку его политики самоубийством, но тем более после встречи с Бальфуром и Ллойд Джорджем в присутствии Черчилля в доме Бальфура 22 июля. Черчилль защищал речь Сэмюэла, когда же Вейцман осудил ее как "отказ от Декларации Бальфура", и Ллойд Джордж, и Бальфур заверили, что в Декларации Бальфура они оба "всегда подразумевали и имели в виду еврейское государство"[887].
Приверженность Вейцмана двойственной системе публичного молчания — и даже поддержки — политики, которую в частных беседах он осуждал в горчайших тонах, не могла не вызывать у Жаботинского нарастающего беспокойства. Но он, очевидно, продолжал считать, что для сионистского дела предпочтительнее поддерживать единство в организации и ее руководстве, особенно поскольку она придерживалась специфической программы, согласованной им с Вейцманом. Это единство было в короткий срок поставлено под угрозу случайным происшествием, спровоцированным Меиром Гроссманом. Гроссман не был обязан придерживаться вейцмановских методов и политики: в "Ди Трибун" и на публичных митингах он вел кампанию по сильной оппозиции.
