На заседании Временного комитета в конце февраля Усышкин заявил, что когда начался конфликт между французами и арабами, никто не верил, что арабы нападут на евреев; и, добавил он, когда в комиссию поступили просьбы о подкреплении, "мы сказали, что опасаемся, что в ситуации, когда арабы заявляют о войне только с французами, а не с евреями, мы навлечем их негодование отправкой вооруженной молодежи. Затем прибыл Нахмани и после обсуждения согласился, что посылать людей преждевременно"[673]. Нахмани был руководителем организации а-Шомер.
Сами поселенцы ожидали помощи скорее от структур, с которыми были связаны непосредственно. Но и те разделяли опасения Усышкина относительно гнева арабов. Многие были убеждены, что появление в конфликтной зоне официально нейтральных евреев с оружием может спровоцировать атаки бедуинов. Других беспокоило, что опасность распространится и на Нижнюю Галилею, и потому стремились удержать подкрепления в Нижней Галилее на этот случай. Результатом этих разнообразных мнений и действий было то, что большинство добровольцев с юга так и не попали во французскую зону. Одних продержали в ожидании в Аелет а-Шахар; других отправили в остальные районы Нижней Галилеи. Когда Усышкин к концу февраля наконец отправил 60 бывших легионеров (как он сообщил в Лондон), на север прибыло всего тридцать пять. Включая этих вновь прибывших и ручеек приехавших раньше, за вычетом определенного числа эвакуировавшихся ветеранов, общая численность людей в распоряжении Трумпельдора к концу февраля возросла, но все еще не превышала 100 человек, включая группу, вновь посланную им в Метулу. С момента приезда он считал удержание Метулы чрезвычайно важным на случай необходимости отступления из Тель-Хая и Кфар Гилади.
По мере нарастания кризиса раздавались голоса в рабочем движении насчет непереносимой, как им виделось, моральной ситуации. Так, Хаим Стурман, ведущий член а-Шомера, писал Израилю Шахату 25 января, после визита в Верхнюю Галилею: "Я столкнулся со всей тяжестью вопроса, имели ли мы право обещать нашим людям помощь там и таким образом держать их в опасности, в то время как сами мы не уверены, что сумеем оказать эту помощь в нужный момент"[674]. Еще более прямолинеен был Ицхак Табенкин, руководитель "Ахдут Авода". Он писал из Нижней Галилеи, откровенно отчитывая Берла Кацнельсона и остальных коллег: "Положение теперь на севере ужасное. Вы не высылаете ни людей, ни указаний. Что это значит?"[675]. Неделю спустя он требует: "Мы не должны удерживать эти места, если не высылаем им подмогу"[676].
Заключительный акт в Тель-Хае скорей всего произошел из-за недопонимания и, возможно, мог не произойти, если бы была выполнена одна из просьб Трумпельдора. Он специально просил прислать двоих человек, знающих арабский язык и имеющих опыт ведения дел с арабами. Среди поселенцев были два таких человека, но они не всегда находились на месте; они не могли поспевать всюду.
Отношения с арабами продолжали портиться, их требования о праве на обыски становились все настойчивей. После многословных объяснений одного из владеющих арабским подобные стычки обычно разрешались миром. Но в то первое марта случилось так, что ни одного из владеющих арабским поселенцев не было в критический момент. 200 бедуинов — больше обычного — появились в то утро у ограды, требуя впустить их для проведения обыска. Трумпельдор был в это время в Кфар Гилади. Узнав, что по дороге в Тель-Хай замечена большая банда бедуинов, он поспешил назад. Пройдя через толпу бедуинов, он вошел во двор и зашел в здание. Выдал ли разрешение на въезд и обыск он или кто-то другой, так и останется невыясненным. Арабы в сопровождении Трумпельдора прошли наверх, где находились пять поселенцев, из них две женщины. Трумпельдора позвали вниз; через минуту он, в свою очередь, позвал вниз одного из мужчин, Залмана Блеховского; Блеховский, державший ружье, передал его своему компаньону Беньямину Мюнтеру, а Мюнтер отдал свой револьвер Дворе Драхлер. По-видимому, предводитель арабов Камель эль-Хуссейн оскорбился при виде женщины с револьвером в руках и потребовал отдать оружие. Она этого не сделала и, возможно, даже не поняла, что тот сказал. Камель схватил ее за руку и попытался отнять револьвер. Она закричала: "Трумпельдор, они отнимают у меня револьвер!" Трумпельдор тотчас выстрелил в воздух; это был согласованный сигнал открыть огонь. Началась перестрелка. Четверо из пятерых наверху были тут же убиты. Один из поселенцев во дворе был смертельно ранен. Трумпельдор получил три ранения и скончался спустя несколько часов по дороге в Кфар Гилади. Как завещание он оставил слова, услышанные врачом от него, умирающего: "Эйн давар (ничего. — Прим. переводчика). Хорошо умереть за свою страну"[677].
Последующие длящиеся годами споры о Тель-Хае не основывались, как ни странно, на событиях того утра. Они основывались на дебатах, предшествовавших трагедии, — на обмене статьями в прессе и затем на заседании Временного комитета между 23 и 25 февраля: столкновении Жаботинского с Кацнельсоном и его коллегами по рабочему движению.
В статье в "Гаарец" 20 февраля Жаботинский писал, что невозможно ожидать от Трумпельдора и его соратников эффективной обороны поселений. Подкреплений они не получили, и фактически им не может быть выслана адекватная помощь.
В Яффо 14 февраля состоялся общественный митинг памяти Аарона Шера. На нем приняли решение, что "несколько сот рабочих будет отправлено на подкрепление наших позиций в Галилее". Была выражена просьба к руководству выделить на это фонды. Эти меры, писал Жаботинский, недостаточны для обороны или предотвращения разрушения поселений. Если, с другой стороны, от Северной Галилеи требовалась "демонстрация" еврейской готовности не отступать, следует осознать, что демонстрации и жертвенность потеряли вес в мире, только что опомнившемся от ужасов мировой войны. Он призывал отбросить сантименты и подойти к проблеме с практической и политической точки зрения.
Его отношение, основанное на точных фактах, было, очевидно, похожим на отношение большинства людей, непосредственно вовлеченных в эту проблему. Кацнельсон, наиболее громогласный противник отхода, ответил с большой горечью. Его довод был благовидным. "Речь не идет здесь о клочке земли или маленькой еврейской собственности, здесь идет речь об Эрец-Исраэль. Уход и отступление стали бы решающим подтверждением нашей слабости и нашей ненадежности"[678].
При таком разделении состоялось заседание Временного комитета между 23 и 25 февраля. Усышкин, описав предшествующее решение ничего не предпринимать, объяснил, что после смерти Шера "имело место пробуждение".
Но он осознавал препятствия: обеспечить снабжение в этот изолированный уголок Галилеи было очень трудно; даже хлеб доставлялся туда из Нижней Галилеи. Еще одна и более значительная трудность представлялась неразрешимой: возможная провокация арабов. Он сформулировал также и другую сторону проблемы: "Помимо мозгов у нас есть еще и чувства. Они диктуют: это наши места, на нас нападают, арабы уважают только силу, и следует им показать, что нас нельзя бить без отплаты". В течение последовавшей длительной дискуссии Жаботинский выступил всего лишь как гость без права на выражение собственного мнения. Он был краток и подчеркнул: "Я убежден, что все находящиеся во французской зоне должны отступить. Я не хочу обманываться, как некоторые другие здесь. Здесь было заявлено: мы отправимся туда трудиться, но только трудиться — а не оборонять. Табенкин эту иллюзию разбил. Я хочу разбить вторую иллюзию: что вообще труд возможен без сражений. Товарищ Шер был убит, когда он трудился. Когда я писал свою статью, мне сообщили, что численность нужных оборонцев приближается к 200. Я сказал тогда и говорю сейчас: с 200 бойцами мы не будем в состоянии защитить нашу землю. Опасность не в том, что будут убитые; но их разденут и так отправят назад — и это будет смехотворно. Теперь заходит речь о 500, но у арабов много оружия, и 500 человек недостаточно. Даже в регулярной армии 40 процентов солдат заняты транспортом. Нам невозможно просить французов о помощи, — продолжал он, — ни даже для доставки снабжения — иначе они используют это в своих собственных целях".
