Несмотря на четкое представление и на значение происходящего для последующих сионистских требований и будущего легиона, комиссия решила ничего не предпринимать. Они дали знать легионерам, что просят их смириться с ситуацией, чтобы избежать расформирования легиона.
Особо оскорбительный запрет на Пасху в Иерусалиме сопроводился общим запретом на визиты еврейских солдат в Яффо. Для полноты меры было разъяснено, что под Яффо "подразумевается и Тель-Авив".
Генеральная штаб-квартира не смущалась противоречиями собственным заявлениям, разъясняя полковнику Марголину, что причиной этих запретов было то, что вид евреев раздражает арабов. И не только в военной форме, по всей видимости. "Освященные веками еврейские обряды, — пишет с сарказмом Голомб, — такие, как паломничество к могиле ребе Меира Ба'ал а-Несса или празднование Лаг-ба-Омера в Мероне, были запрещены властями, дабы не раздражались арабы".
Пока Сионистская комиссия после изъявлений официального протеста призывала к терпению, солдаты палестинского полка не оставались в бездействии. Они направили главнокомандующему прямой меморандум через полковника Скотта. Они описали чувства оскорбления и горечи, вызванные запретами, оставившими Хайфу, Самарию и Галилею без еврейского военного присутствия.
"Мы стали добровольцами не как англичане, — заявляли они, — только особая связь между нашими национальными устремлениями к национальному возрождению и политикой Великобритании побудила нас служить под ее флагом".
Не получив возможности сражаться за освобождение страны, они настаивали, что, если теперь им не дадут возможности участвовать в защите страны и ее еврейской общины, у батальонов не будет причин на существование.
Непосредственного ответа из ставки командующего не последовало, и давление среди солдат за демобилизацию усилилось. Теперь, более того, новый элемент усматривался в положении легиона: ухудшение день ото дня взаимоотношений с английскими солдатами. Антисемитское поведение с высот ставки опустилось до бараков рядового солдата.
Паттерсон описывает случай с британским офицером, который, прослужив год в ставке, был откомандирован к нему в штаб в 38-й батальон. Здесь он позволил себе антисемитские замечания офицеру-еврею. Когда бригадный командир приказал ему извиниться, он взорвался: "Мне не нравятся евреи. И евреев не любят в ставке командующего, и вы это знаете, сэр"[588].
Сам бригадный командир хорошо понимал, что некоторые члены ставки полны антисемитских предрассудков, и вел себя соответственно. "Как только мы поступили в его распоряжение, — пишет Паттерсон, — его антисемитские склонности стали вполне ясны".
Определенные районы были объявлены запрещенными для еврейских солдат, но не для солдат других батальонов.
Еврейских солдат так терзала военная полиция, что единственным способом спокойно погулять за пределами лагеря было подмена стрелковых нашивок другими, которые были припасены на эти случаи в карманах. Они обнаружили, что при таком методе военная полиция их не беспокоила ни разу[589].
В конце концов бригадир перестарался. Однажды, в отсутствие Паттерсона, он прибыл верхом в лагерь батальона, и заменяющий командира майор И. Нил вызвал солдат на построение. Генерал, явно пьяный и державшийся нетвердо на ногах, начал инспекцию с кнутом в руке. Выругав нескольких солдат, он неожиданно ткнул в пуговицы рядового и прорычал: "Ваши пуговицы грязны! Грязный евреишка!" — и ударил рядового кнутом. Нил, в ужасе, тут же сказал генералу: "Вам следует извиниться". Генерал отказался, и только после последующего Паттерсона, по-видимому, протрезвев, он согласился и даже принес извинения перед полным строем солдат.
Такое поведение было для ставки командующего чрезмерным, и генерала из Палестины перевели.
Но издевательства над батальоном и его военнослужащими не прекратились. Мозг, обдумывавший планы специального обращения с еврейскими солдатами, не знал покоя.
Вскоре после этого последовал очередной неприкрытый удар. Был получен приказ из ставки командующего отправить солдат 40-го батальона для несения охраны в Египте и на Кипре. Нашлось всего несколько добровольцев, и тогда ставка приказала выделить в Египет 150 человек. На это рядовой Яков Проджанский заявил полковнику Скотту, что не готов служить за пределами Палестины: он вызвался на добровольную службу исключительно в Палестине.
Скотт запросил ставку. Запрос ушел в Лондон. Результат был плохим: такое соглашение с правительством Его Величества подтверждено не было. Это было уклонением. И в 1917 году, в ответ на вопросы в Палате представителей, и в 1918 году в США, в ответах на вопросы добровольцев, а также в беседах Жаботинского с лордом Дерби, было констатировано, что добровольцы действительно будут служить в Палестине, но с оговоркой: "Если только чрезвычайные обстоятельства не потребуют их службы на другой территории". Ставка приказ не отменила. В ответ последовал массовый отказ всего батальона, инициированный Голомбом и Явниэли.
Полковник Скотт спорил и уговаривал солдат, а потом и младших офицеров выставить 150 выбранных. Он объяснял, что отказ приведет к расформированию легиона, это нанесет сильный урон позиции евреев в стране. Но они упорствовали, им грозил массовый арест за бунт. Скотт воззвал к Сионистской комиссии вмешаться, а тем временем бомбардировал ставку хвалебными отчетами о поведении солдат.
Жаботинский с теплом описывает его поведение:
"По букве устава полковнику следовало вызвать военную полицию, арестовать и тех 80 солдат, и их "укрывателей", а в случае отпора (что произошло бы неизбежно) открыть пальбу. Если бы он это сделал, в Палестине разыгралась бы очень серьезная трагедия. Скотт поступил иначе, с изумительным тактом и еще более изумительной смелостью, сам рискуя военным судом, он написал в ставку, что солдаты его считают приказ об отправке в Египет не только незаконным, но видят в нем и попытку поссорить евреев с арабами; те 80 солдат, намеченные к отправке, ни в чем не виноваты, так как остальные (а их больше тысячи) грозят удержать их силой; остается, значит, арестовать весь батальон, а это значило бы отдать под суд всю лучшую молодежь еврейской Палестины. Он даже не побоялся прибавить к этому рапорту совет: "снеситесь с Лондоном, прежде чем принимать крутые меры, и доложите Лондону и мое мнение, а также и следующий отчет: во всем остальном дисциплина в батальоне образцовая, чистота, порядок, служба безупречны". И каждый день, чуть не две недели подряд, он продолжал докладывать: полный порядок во всем — а отпустить товарищей в Египет не хотят. Штаб вынужден был все эти доклады препроводить в военное министерство; оттуда, конечно, получился приказ оставить еврейские батальоны в покое и вообще всю нелепую историю замазать"[590].
Ставке удалось добиться спасительной формулировки после вмешательства доктора Эдера (недавно вернувшегося из Англии), выслушавшего горькую критику солдат по поводу равнодушия Сионистской комиссии к проблемам легиона, и после того, как Скотт дальновидно отправил Голомба и Явниэли с поручением с территории лагеря, и заручился согласием батальона отпустить отквартированных в Египет на заведомо очень короткий срок. Фактически их вернули в Палестину через несколько дней. Но весь эпизод только усугубил чувство преследования и отчуждения.
С каждым событием этой весны Жаботинский все острее осознавал, насколько он был связан в своих действиях, оставаясь частью военной машины. Более того, поскольку анализ политики администрации убеждал его в растущей угрозе и будущему сионизма, и самой безопасности еврейской общины, становилось ясно, что только кампанией в самой Англии — по информированию и друзей в правительстве, и общественного мнения, и прессы о происходящем под военной администрацией — можно надеяться сократить чудовищный разрыв между политикой Бальфура и климатом, созданным в Палестине.
