Опаньки… Вот кто мой «крёстный отец», блин. А я и не признал его… Стрёмно-то как.

— Так это вы мою карьеру устроили? — спрашиваю.

Типа, спасибо, добрый человек, помогли сиротке… а сам думаю: блин, надо как-то выкручиваться. Этот сыскарь очень хитрый, и сразу видно, дело своё знает. Сейчас раскрутит меня хитрыми своими вопросами, сам всё расскажу про себя, и не замечу — как. И окажется Димка не сыночком государевым, а непонятно кем. Чёртом из другого мира.

— Устроил… — отвечает сыскарь. — А скажи мне, Найдёнов, давно это у тебя? С головой-то? Не может быть, чтобы Иван Витальевич, полицмейстер ваш, такого не заметил.

— Иван Витальевич не последний человек в губернии, и благотворитель известный, — говорю. — А вас как величать, ваше высокоблагородие?

— Я нынче надворный советник, — отвечает сыскарь. — Сурков, заведую второй экспедицией при особой канцелярии его величества.

Ёлки, что за экспедиция такая? Представил я, как этот сыскарь, как его там, Сурков, на ездовых лайках по северному полюсу рассекает. Не, что-то не похож этот чувак на экстремала.

Но тоже покер-фейс сделал, не хуже этого сыскаря, надворного советника.

— Поздравляю, — говорю, — с повышением. А насчёт потери памяти могу пояснить. Взрыв поезда у нас недавно случился, слыхали небось? Кто на перроне был, все, почитай, полегли. Мне повезло, жив остался, контузило только. Да вот незадача — провалы в памяти. Как отрезало. Видите — даже вас не узнал.

— Даже меня… — сказал его высокоблагородие. — Вот оно как, значит. И от службы тебя не отстранили…

Я голову опустил, типа стыдно признаваться. Говорю:

— Так я не сказал никому. Службе не мешает, а работать кто будет?

Его высокоблагородие лицо скривил в улыбке, не понять — то ли одобряет, то ли сердится. Но тут коляска наша остановилась — приехали.

Хороший район оказался, куда мы прикатили, солидный. Дома один другого выше, тут колонны, тут портики, там финтифлюшки лепные… Одно слово, богач на богаче, и богачом погоняет.

Вышли мы возле одного такого дома, а там уже полиция. Городовой нас встретил, проводил наверх.

На лестнице к нам дама кинулась, вся в слезах. Ну, как дама — девица. Молодая, симпатичная, одета хорошо. Видно, из местных, из богатеньких.

Кинулась к сыскарю Суркову на грудь, рыдает:

— Ах, вы наконец пришли! Я вас запиской вызвала, так ждала, что же вы так долго… — и носом хлюпает изо всех сил.

— Примите мои соболезнования, такая потеря… — Сурков отвечает, эдак с сочувствием. — Как это случилось?

— О, это так ужасно!.. — барышня аж заикается, давится слезами: — Бедный папенька… Доктор, пристав, околоточный… все говорят — самоубийство… Ик. Ик. О, нет, я не верю!

— А матушка ваша где? — спрашивает Сурков.

Девица в платок высморкалась, ответила:

— Бедная матушка в беспамятстве лежит, она была на службе… когда узнала.

Суров покивал, типа понял. Я не понял, на какой службе может быть жена покойника, богатая дамочка, но спрашивать не стал. Ещё подумает его высокоблагородие, что я совсем кукухой поехал от своей амнезии.

Сурков девицу успокоил маленько, велел оставаться внизу. А мы с ним поднялись в квартиру, где лежал покойничек.

Зашли — богатая квартира. Светлая, большая, мебель вся из себя солидная, хорошей тканью обитая, картины на стенах. Несколько комнат мы с ним прошли, везде полиция суетится. В мундирах и штатском. На Суркова глянули и отвернулись — узнали. Задерживать нас никто не стал. Так мы с ним до кабинета и добрались.

Ошибочка вышла — покойник не лежал вовсе, а висел. В петле. Когда мы зашли в кабинет, его как раз снимали. Неприятное зрелище, прямо скажу. Как будто не человек за шею подвешен, а большая курица. Рядом стул валяется, хороший такой стул, крепкий. Видно, покойник, когда вешался, ногой его откинул.

Сняли тело, положили, рядом врач, несколько полицейских в штатском суетятся.

Покойник солидный мужчина оказался, немолодой, в домашнем халате, под халатом — брюки и белая рубашка. Видно, на службу собирался, да так и не пошёл.

Лицо жуткое, глядеть тошно. И вроде как знакомое…

Да ёлки палки! Это же Лобановский! Ректор железнодорожного института. Тот самый, с которым я недавно в клубе Джентльмен виделся. Он ещё меня про инженера Алексеева спрашивал, в целях некролога. Хотел мне что-то сказать, важное, да помешали… Теперь уже не скажет.

Один из полицейских, пожилой такой, в сером пальто, всем указания даёт. Главный здесь. Сам роста небольшого, обычный человек, пройдёшь мимо и не заметишь. На лице бакенбарды пушистые, старомодные. Но все к нему с уважением, сразу видно.

Сурков поздоровался, пожилой кивнул. Подошли мы поближе. С покойника петлю как раз сняли, врач рядом на корточках возится, смотрит.

— Ну что? — пожилой сыщик спрашивает.

— Типичная картина, — отвечает доктор. — Никаких сомнений, самоубийство. Но, конечно, надо сделать вскрытие. Тогда уже будет заключение как положено, по всей форме.

А я стою, смотрю вокруг, в голове мысль крутится: опоздал! Опоздал я. Если бы по девкам да по кабакам не мотался с кузеном своим, сейчас бы Лобановский был жив. Он ведь мне сказать что-то хотел, важное. Но не сказал. Испугался чего-то. А теперь поздно.

Огляделся я по сторонам — повнимательней. Кабинет солидный, стол под зелёным сукном, шкафы с книгами до потолка, кресла удобные, большие окна, на окнах тяжёлые занавески.

На столе знакомое пенсне, под ним листок бумаги. Листок весь в чернильных кляксах — наверняка предсмертная записка. Буквы неровные, строчки кривые.

Я к столу шагнул, прочитал.

«Знаю, это страшный грех, но у меня нет выхода… Я брал деньги у студентов. Оказывал незаконные услуги за вознаграждение. Я оказался слаб, пренебрёг честью. Проклятые деньги жгут мне душу. Прощения не прошу, мой уход всё скажет за себя. Не нужны никакие акции, никакие блага, когда задета честь. Дочь мою Анастасию освобождаю от данных ею обязательств. Знаю, они были даны не вполне добровольно. Дорогой моей супруге завещаю добрую память и всё, что нажито совместно. Простите и не держите зла…»

И подпись: И. В. Лобановский. Чёткая такая, красивая. Видно, что не раз человек документы всякие подписывал.

Виноват, значит. Что он сделал такого? Пренебрёг честью — это как? Когда взятки брал? Когда велел инженеру Краевскому дело о взрыве поезда замять? Да ещё какие-то проклятые деньги… Акции какие-то.

Эх, не успел я! Немножко, самую чуточку не успел. Как там сказал господин Сурков — что за день такой, люди мрут как мухи? Странно это.

Думай, Димка, думай. Ведь с чего всё началось? Сначала инженер Краевский приезжает на место взрыва поезда. Нет, ещё раньше… сначала взрывают поезд с графом Бобруйским и знатным эльфом. Вот взрыв, граф с эльфом разлетаются на мелкие кусочки. Для инспекции приезжают англичанин Джеймс Лоу и Алексей Краевский — инженер. Ругаются. Разбитый взрывом локомотив отправляют в столицу, на экспертизу.

Потом иностранец Лоу при всех говорит, нагло так, что взрыв локомотива — это наш недосмотр, и что у наших людей руки кривые. А локомотив английской работы — ни при чём. Инженер Краевский, опять же при всех, требует повторной экспертизы и посылает наглеца Лоу по известному адресу. Лоу обзывает инженера лжецом. Я вызываю Лоу на дуэль.

И вот — Джеймс Лоу помер, не успел я до него добраться. Инженер Краевский его убивает, бросается в реку и тонет. Перед этим признавшись, что ректор Лобановский — его наставник — велел ему замять дело о диверсии. Ректор что-то знает и велит ему молчать.

И вот Лобановский тоже мёртвый. Сюрприз, ёлки зелёные!

Да, прав надворный советник Сурков — людишки мрут как мухи… Внезапно.

— Господин капитан, не смейте ничего брать со стола! — резко сказал пожилой сыщик. — Посторонних попрошу покинуть помещение! Господин Сурков, уж вы-то должны знать.

Сурков надулся, говорит, важно так:

— Мне, Иван Дмитриевич, дозволение не нужно. Имею право находиться. А господин капитан за компанию со мной.