Свет лампы подрагивал, комната мерцала. Прохладный ветерок проник внутрь. И тут я почувствовала куда более тягостное присутствие еще одного человека.

У меня над головой, обрамленные темным люком, мерцали мотыльками нос, щеки и лоб Ченг Ята.

Муж ничего не сказал о том, что видел или напридумывал себе, в чем мог обвинить меня. В последующие дни он вообще ничего не говорил мне, разве что рассуждал о кренах и дождях, которые пусть реже, но все же мешали работе. В свою очередь, я рассказала о растущем числе беженцев, стекающихся в Зянгбинь, и о слухах насчет боевых действий на юге. При упоминании его двоюродного брата Ченг Ят сдерживался и не открывал свои мысли. Чем дольше мы ждали возвращения Ченг Чхата, тем сильнее становился страх перед вестями, которые он принесет из столичного Тханглонга: предстоит нам отправиться в бой или вернуться в Китай. В любом случае это означало оставить Зянгбинь.

Мой муж и Куок Поу-тай ни о чем другом не говорили, когда последний пришел осмотреть нашу джонку, только что снятую с мели. Это расстроило меня, поскольку я рассчитывала, что Куок станет флиртовать со мной и я, возможно, откликнусь. Я извинилась и вышла на верхнюю палубу, где дождь превратился в еле заметный туман. Там я наблюдала за текущими работами вдоль берега, в то время как разум метался между переулками Зянгбиня, заполненными магазинами и девушками в аозай, и пыльным трюмом, набитым книгами.

Куок нашел меня на палубе как бы случайно. Мы обменялись наблюдениями о погоде, что заставило его вспомнить очередное стихотворение — о бледно-голубом небосводе.

Слушая эти строки, я почувствовала себя одним из листиков, которые раскачивались на ветру в стихах.

Что бы сказал Куок, увидь он меня сейчас сидящей на полу комнатки без окон с кистью, занесенной над забрызганной чернилами бумагой? Китайский монах, который согласился растолковать мне грамоту, стал первым учителем в моей жизни и, возможно, худшим, но выбора у меня не было. За немалую дополнительную плату он согласился сохранить в тайне наши встречи.

— Ладно, на сегодня я прощу тебе неровные точки, но посмотри на вертикальные черточки! — Худощавый человечек навис над моим плечом: — Вот здесь и здесь: точно покореженные черви! Пропиши еще сотню.

Я бросила кисть.

— Но это даже не слова! И мне все равно, как они выглядят. Я просто хочу научиться читать… — Мне удалось прикусить язык, прежде чем вырвалось слово «стихи». Я и так рисковала, наврав монаху, что пытаюсь разобрать корабельные книги.

— Конечно, не слова! Но как ты собираешься писать слова, пока не овладеешь кистью? Если бы тигра переодели собакой, ты бы хвалила его за полоски?!

— Я никогда не видела тигра, поэтому не знаю.

— Вот именно! Все черточки, которые ты пишешь, должны выглядеть настоящими тиграми, тогда не ошибешься. Пока ты размышляешь об этом, приступай к работе с тушью. Эта… кхм… жидкость, которой ты якобы пишешь, настолько разведена водой, что можно пить ее вместо чая.

После десяти дней с моим так называемым мастером я научилась читать ровным счетом десять слов, а писать и того меньше. Мои достижения были бы лучше, если бы я имела возможность практиковаться. Но где мне разложить бумагу и кисти на нашем корабле, чтобы не рассердить Ченг Ята? Обычно народ не учится грамоте, тем более женщины. Хуже того: мужчина-командир не потерпит, чтобы жена заткнула его за пояс. Даже если бы Ченг Ят не стал бы возражать, вдруг он заподозрит более глубинный мотив, в котором найдется крупица правды?

Я закончила прописывать сотню черточек, получила неохотное одобрение монаха, сунула кисти в тетрадь и запихнула все в сумку. Убедившись, что дождь прекратился, я вышла в переулок. Кого я обманывала, считая, что в двадцать семь смогу обучиться грамоте с легкостью школьника? При таком темпе мне придется прожить до трехсот лет, прежде чем удастся прочитать простенькое новогоднее благопожела-ние из двух строф.

Холодный ветер ворвался в переулок и обжег мне шею. Я втянула голову в плечи и ускорила шаг. Прохожие заполнили улицу Небесной Династии, воспользовавшись переменой погоды. Я решила сделать то же самое: сегодня не заходить к мадам Ли и успеть на корабль до следующего ливня. Я поспешила к докам в начале улицы, и тут увидела его.

Куок оживленно что-то обсуждал с группой китайцев и аннамцев. Его наряд снова выглядел как нечто среднее между одеянием матроса и ученого, и со своим ухоженным скульптурным лицом Куок казался лебедем среди стаи гусей. Он вскинул голову, и наши взгляды встретились.

Он кивнул собеседникам, извиняясь. Сумка у меня в руке налилась свинцовой тяжестью. А вдруг Куок догадается, что внутри? А если захочет посмотреть? Мою писанину стыдно кому-то показывать, да и мотив слишком очевиден. Куок сразу пригласит меня поупражняться в письме, а я в момент слабости могу и согласиться.

Чья-то рука схватила меня за локоть сзади.

— Рад тебя видеть! Пойдем! — Ченг Поу-чяй оттащил меня в сторону.

— Ты что делаешь? — возмутилась я.

— Надо возвращаться! Быстрее! Я помогу тебе донести сумку.

Он уже перехватил одну ручку. Я поспешила дернуть ее обратно, и тут защелка на сумке открылась. Учебник развернулся, кисти стукнули друг о друга. Я поспешно свернула свиток, но слишком поздно. Заметил ли Куок с такого расстояния?

— Не смей никому говорить, что у меня в сумке, — прошипела я. — Что за спешка?

— О, я думал, ты знаешь. Ченг Чхат вернулся!

Я позволила пареньку отвести меня к причалу, всего раз обернувшись и пожав плечами в ответ на взгляд Куока.

Сампан отплыл под проливным дождем, и я крепко прижала сумку к себе. Мое пребывание в Зянгбине подошло к концу.

Два дня спустя две сотни кораблей последовали за Ченг Чхатом с якорной стоянки, взяв курс на Центральный Аннам.

Если предстояла война, то лучше бы мы остались в Зянгбине. Я-то думала, что мы завершим месяц неопределенности, слухов и беспокойства с высоко поднятой головой, с ощущением собственной великой миссии вроде тех, которыми мужчины любили хвастаться на бесчисленных попойках в Тунгхое. Вместо этого мы застряли вместе с напуганными, страдающими морской болезнью аннамскими солдатами, многие из которых были совсем еще детьми, подобранными в порту Хайфона, и собирались переправиться на тысячу ли вдоль побережья для мобилизации, о которой никто, даже невежественные аннамские командиры, ничего не знали. Триста ртов днем и ночью жевали орехи бетеля, и в итоге палуба превратилась в куда более кровавое поле битвы, чем когда-либо видели наши пассажиры.

Даже A-и бурчала:

— Грязные мартышки! От этого бетеля у них мозги сгнили! Потом сто лет будем палубу драить!

Я нахваталась достаточно аннамских бранных слов, чтобы предупредить ее:

— Ты вряд ли захотела бы слышать, что они говорят о нас. Наконец в середине шестого дня тхаумук как никогда счастливым голосом объявил:

— Бросить якорь! Опустить паруса! Уберите этот вонючий сброд с моего корабля!

Сампаны и бамбуковые плоты роем отплыли от берега, чтобы забрать наш человеческий груз. Высадка превратилась в хаос. Солдаты толкались, перепрыгивая через борта, некоторые мазали мимо цели, и тяжелые рюкзаки утаскивали их под воду. Мне казалось почти наслаждением утонуть в ктой синей, словно тушь художника, воде.

Длинный извилистый пляж с ослепительно-белым песком тянулся от края до края, окаймленный бесконечной вереницей кокосовых пальм с поникшими головами, ia которыми виднелась такая густая растительность, что, казалось, ничто не могло проникнуть сквозь нее. Я впервые видела джунгли. Кое-где попадались небольшие проплешины и брезентовые шатры; судя по всему, здесь был лагерь.

Ченг Ят чем-то занимался с казначеем. Я спросила тхау-мука:

— Где мы?

— Даже знай я название места, мне бы не позволили его произнести. Но я не знаю, и это существенно облегчает дело.