A-и бросила тапок обратно в сумку.

— Может быть, тебе лучше и дальше работать женой капитана. — Она просунула нитку в отверстие большой иглы и принялась шить, продолжая кудахтать.

Ее глупая шутка расстроила меня еще больше.

— А ты чья жена?

Старуха не сразу ответила. Покопавшись в мешке, она достала малюсенькую бело-голубую фарфоровую чашечку.

— Жена покойника, — сказала A-и наконец, надела чашечку на палец и показала мне: — Это наперсток. Мой муж прихватил его с одного из дьявольских кораблей, плывших из Оумуна[22]. Красиво, да?

Я пожала плечами, поскольку никогда не видела ничего подобного.

— Но не для меня, а для первой жены. — Она постучала по груди наперстком. — Я была женой номер два. Но детей мне боги не послали. Первая жена обращалась со мной как с собакой, и ее дети тоже. Затем солдаты схватили нашего мужа и… — Она чиркнула ребром ладони по шее. — Теперь меня ничего не связывало с этой вонючей коровой.

— И она подарила тебе наперсток?

— Позволь рассказать историю до конца. Мы обе овдовели, и она сделала меня своей рабыней. Однажды ночью я взяла наперсток и показала тхаумуху, мол, моя соперница украла его из корабельного общака. И тогда… — Теперь она провела по шее пальцем, а глазами указала траекторию над бортом корабля.

Пытаясь скрыть ужас, я спросила:

— А дети?

— За несколько слитков достались торговцу солью. По крайней мере, мальчик.

— А была еще девочка?

Горький смех A-и словно нанес мне удар прямо под дых.

— Ты лучше прочих знаешь, что бывает с хорошенькими девочками.

Я помчалась к уборной, оттолкнула ожидавшего своей очереди матроса и нагнулась над дыркой, где простилась со съеденным.

Что-то с грохотом упало на доску рядом со мной.

Гребешок из слоновой кости. Оказывается, мальчишка воткнул его мне в волосы.

Я успела ухватить гребень, прежде чем он успел ускользнуть через дыру в волнующееся море.

Дни перетекали один в другой, как волны в море.

На третье — или четвертое? — утро после отплытия из Санвуй я прислонилась к поручню с миской каши и уставилась вдаль. Внезапно рядом всплыла стая розовых и белых дельфинов. Моряки называют их пак кай, что рифмуется со словом «неудача», как говаривал мой отец. Мужчины нависли над планширами, колотя по корпусу кулаками и шестами, чтобы отпугнуть морских тварей.

И все же никто не осмелился поймать дельфина, чтобы накормить команду. Пак кай считались священными животными, их запрещалось употреблять в пищу. А я-то уже и забыла, какой паутиной противоречивых суеверий окутана жизнь моряков.

Тем временем на борту я познала еще один страх. Занимаясь повседневными делами, все время от времени поглядывали на береговую линию, чтобы убедиться, что суша никуда не делась. Я поймала себя на той же мысли. Всю жизнь я прожила на лодках, но никогда не отплывала настолько далеко от берега и так надолго, заключенная в тиски бесконечных соленых брызг.

Извечный страх моряков — потерять из виду сушу, пересечь невидимую черту, за которой мы попадем из знакомого морского мира в чрево внешнего океана, царство дикой, мифической опасности.

Мой взгляд то и дело метался к туманной береговой линии. Отсюда не было видно ни отдельных крестьянских хозяйств, ни деревень, ни городов, ни округов; суша превратилась в одну длинную черту, обладающую, однако, очень ценным качеством: это была твердь, а не жалкая пиратская джонка.

— Хочу домой, — проворчала я, хотя сама толком не понимала, где теперь мой дом. Член экипажа, смазывавший поручни поблизости, оглянулся и кивнул.

Я целыми днями занимала себя прогулками по палубе, подмечая детали: тридцать четыре шага от рубки до носа, двенадцать шагов по траверзу. Пушки: по пять с каждой стороны, нет двух одинаковых. Пять лебедок, включая рулевую тягу. Восемь сходней. Со вчерашнего дня ничего не поменялось. Или вчера у меня получилось тридцать пять шагов?

Экипаж — сорок человек? Пятьдесят? Как их сосчитать? Трюмы матросов — это тесный лабиринт занавешенных отсеков и узких коек, где, словно жуки под камнями, ютились женщины и дети, которых я еще не знала по именам. Сегодня одна молодая мать назвала меня женой капитана и угостила засахаренными сливами. Я присела и поинтересовалась, как ее зовут и сколько она живет на борту, но девушка извинилась и сказала, что ей нужно помыть ребенка.

Я привыкла, что вся команда употребляет по отношению ко мне титул «жена капитана». Мне он уже почти нравился, поскольку давал основание делить палубу с этими людьми и даже гарантировал некоторые поблажки. Меня словно защищал непроницаемый экран. Обитатели судна слишком широко улыбались, ясно давая понять, что я тут чужая: пусть и рождена на воде, но слишком отличаюсь, чтобы быть одной из них.

Я присоединилась к небольшой группе, которая играла в фан-тхан за импровизированным столом над резервуаром с пресной водой. Перекрикивая друг друга, играющие называли числа, звенели медяки. Мне играть было не на что, а потому никто не обращал на меня внимания и не уступал мне места.

Я сидела в одиночестве в углу рядом с рубкой и смотрела, как шквалистый ветер гонит волны на юго-запад.

Над головой тот же паренек по имени Ченг Поу-чяй пел ту же песню, которую исполнял каждый день утром и вечером: что-то грустное о временах года. Пока солнце медленно выплывало из-за горизонта, я вслушалась в слова:

Поскольку я торговала собой, мне было отлично знакомо ощущение осенней тоски: я тоже ненавидела дожди. Но что за волшебная вещь дружба, о которой поет Чёнг Поу-чяй, выводя высокие ноты?

Судя по положению солнца, мы плыли на юго-запад, и больше я ничегошеньки не знала, поэтому спросила одного из матросов о нашей цели. Он засмеялся и сказал:

— Рыбку ловим.

Пять джонок Ченг Ята напоминали стаю акул, охотящихся за добычей.

Одним ослепительно ясным утром, дней через десять, а то и через двенадцать после выхода в море, раздался крик с мачты:

— Паруса по большому борту[23]!

Прищурившись от яркого солнца, я заметила темное пятно на горизонте, расстояние до которого было таким же, как от нас до суши. Мужчины замолчали.

Тхягмгк приказал своим людям занять свои позиции, а они с Ченг Ятом поднялись по кормовой лестнице.

Капитан с той первой ночи только единожды спал со мной, а больше мы даже не разговаривали. Неудивительно, что он проигнорировал меня, когда я поднялась за ними следом, прислушиваясь к происходящему.

Тхаумук поднес подзорную трубу к своему лоскутному лицу и пробормотал:

— Не выгорит. — А затем ткнул подзорной трубой: — Не гуандунское судно.

Ченг Ят посмотрел в подзорную трубу.

— Видать, зрение у тебя как у орла. Через эту штуковину только туман видать!

Тхаумук крикнул человеку на грот-мачте:

— Эй! Какие паруса? Куда держит курс?

— Три квадратных паруса! Фукинцы! — крикнул в ответ Ченг Поу-чяй, по-обезьяньи цепляясь за мачту. — Курс держат на восток, как мне кажется.

С самодовольной ухмылкой тхаумук постучал себя по лбу.

— Этим глазам не нужна подзорная труба, старик.

— Раз одни тут плавают, то, может, просто рыбалка, — предположил Ченг Ят.

Оба пирата рассматривали судно вдалеке.

— На борту наверняка давно заметили солнце на наших парусах, — сказал тхаумук. — Если судно плывет на восток на таком ветру, да еще крутым бейдевиндом[24], то никакая это не рыбалка.