— Внучку звал замуж? От слова своего не отрекаешься?

— Ни в жисть! — воскликнул Оська, с помощью Преславы выбравшийся из телеги на землю.

— Раз уж издали почуяла беду, что с тобой приключилась, прибежала, знать, и вправду ты её суженый. Забирай. Но чтоб обижать не смел, — строго заявил Волхв. Лицо у него при этом скривилось, словно перекисших щей отведал.

— Клянусь, пальцем не трону, буду любить, холить да лелеять! Вот те крест! — воскликнул Оська и хотел перекреститься сломанной рукой, но даже приподнять не смог. Тогда он обратился к отцу Ионе: — Батюшка, а ежели не правой, а левой рукой перекреститься, греха не будет?

— Не будет, сын мой, — ответил старый священник. — Ежели не от гордыни, а из-за увечья, то и левой рукой креститься не возбраняется.

— Вот те крест, что ни словом, ни делом, внучку твою не обижу! — повторил Оська, обращаясь к Волхву и медленно, чтобы не попутаться, перекрестился левой рукой.

— Дедка, значит, мне и женихову веру принять можно? — спросила Преслава, ещё не поверившая до конца в дедово согласие.

Волхв только глазами сверкнул да недовольно покосился на отца Иону. Случилось ведь, чего опасался: в другую веру одна из паствы уходит, да кто — собственная внучка. Хотя, положа руку на сердце, старший Волхв понимал, что вины старого священника нет. Отец Иона проповеди среди язычников не читал, в сторону чужих святынь не плевался.

Преслава хотела ещё что-то спросить, да её Ворожея легонько в бок толкнула, шепнув:

— Уймись, не гневи деда.

Волхв отошёл от телеги с ранеными и встал напротив Дуни, Глаши и Михайлы Петровича, который своих сударушек от себя не отпускал. Обратился он к Дуне:

— Родную кровь привела?

— Папенька это мой, — ответила Дуня и добавила: — Он и есть тот дядька Михайла, чей отряд тоже французов бьёт.

Раздались удивлённые возгласы со стороны её людей. Кузьма про то, что это отец их матушки барыни сказал, а о том, что хозяин отрядом командует, и сам не знал.

— Тому, в чьих жилах кровь Ярослава Мудрого течёт, ход в наше городище открыт. Остальным на Перуновой поляне побыть дозволено, — произнёс старший Волхв и, не дожидаясь ответа, развернулся и быстро пошёл прочь. За ним поспешили остальные волхвы.

— Ничего, Михайла Петрович, мы тут лагерем станем, место-то хорошее, — сказал Захар.

— А я вам провиант сгоношу, — пообещала Аграфена, успевшая подойти. После чего она зычно крикнула: — Евсейка, Стешка! Да выходите, знаю, что тут прячетесь. Бегом на кухню, доставайте ещё котлы, да корзины готовьте.

Евсейка со Стешей опрометью кинулись к тропе, ведущей к городищу. Эту тропу видели, лишь кто в поселении побывал, для Михайлы Петровича и его людей, ребятишки, добежав до края поляны, словно исчезли. Так же потом стали «исчезать» ватажники, переносившие на носилках из плотного полотна и палок раненых и пленного колдуна.

— Странно, — произнёс Николай Николаевич, — ощущение, словно я схожу с ума. Но, как сказал Шекспир, у каждого безумия есть своя логика.

— Отвод глаз, — объяснила Ворожея. Она как раз проходила мимо, вместе с Преславой, поддерживая Оську, который категорически отказался от носилок. — Пути к нам откроются тому, кого мы сами пригласили.

— Это совершенно не научно. Интересный феномен, — пробормотал Николай Николаевич, который о язычниках, несомненно, слышал, но воочию не сталкивался.

Аграфена, между тем, рассказывала Дуне, почему они все на поляне собрались.

— Прибегает, значит, эта оглашенная, да как начнёт вопить. Беда, мол, с Осенькой моим. Всех переполошила. Мы уж собрались на выручку ехать, да Волхв велел на поляну идти ждать. Суров старик, как глянет, даже меня в дрожь кидает. Ладно, побегу, пока эти косорукие мне кухонку не разворотили, — выпалила Аграфена и поспешно зашагала к тропе.

— Ну, наконец, смолкла тараторка, а то ведь словечка не вставишь, — сказал Тихон и доложил: — К похоронам всё готово. Плотники гробы и крест сколотили, язычники досками поделились. Мы сразу к месту отнесли. Есть тут неподалёку одно заброшенное кладбище. Там и схороним. Батюшка отпоёт.

— Тихон, а если бы не получилось павших забрать? — спросила Дуня.

Тихон посмотрел в недоумении и ответил:

— Так всем, матушка барыня, ведомо: то, за что вы с Глафирой Васильевной берётесь, всегда ладно выходит.

Михайла Петрович даже просиял от гордости за своих сударушек.

— Плохо, что не знаем, кто эти гусары, имён на кресте на выбьешь, — сказала Глаша и вздохнула.

— Не печалься, лебёдушка, — сказал Михайла Петрович, — не стоять могилке безымянной. Выбьем: здесь покоятся гусары магического эскадрона Александрийского полка. А после войны и имена добавятся. Командир-то их точно знает, кого на задание в эти края отправлял.

— Хозяин, поспешить бы, пока французы патрульных своих не нашли, да генерала не хватились. Ещё вздумают лес прочесать, — сказал Захар.

— Не сунутся они в лес, — уверенно сказал Кузьма. — Их тропы здешние или к болоту в топь направят, или кругами водить начнут. Было уже, алексеевские мужики видали, как егеря французские в лес заходили, да как часа через три обратно вышли: злые, все в тине да грязи. У язычников наших заклятья сильные. Но поспешить надобно, чтоб до заката схоронить успеть.

Проводили героев в последний путь честь по чести. Все, кто на поляне находился, в траурной процессии участие принимали. Отец Иона отпел покойных, у холма над общей могилой крест поставили. Постояли, молча, попрощались.

Когда на Перунову поляну вернулись, солнце к закату начинало клониться. Посредине поляны горел костерок, в котелке над ним побулькивало варево. Рядом стояло несколько корзин с едой и мисками с деревянными ложками. Аграфена и Стеша сготовили поминальный ужин и для тех, кто на поляне оставался. Кухарка даже расщедрилась, принеся из запасов полдюжины бутылок вина.

Перед тем, как уйти в городище, Михайла Петрович сказал Захару:

— Часовых на ночь поставь. Пусть поляна и заговорённая, но, как говорится, бережёного Бог бережёт.

После поминального ужина в поселении Дуня осталась с Аграфеной и Тихоном делами хозяйственными заниматься, а Глаша повела Михайлу Петровича с городищем знакомиться. Гуляли они долго, Дуня к себе вернуться успела, да распорядиться, чтоб папеньке в штабной избе постелили.

— Куда пропали-то? Тут и домов всего полторы улицы и полпереулка, — сказала она, когда Михайла Петрович с Глашей зашли.

— Авдотья, — начал Михайла Петрович, этим обращением заставив дочь замереть в удивлении, — ты сама знаешь, что мои папенька с матушкой, а твои бабушка с дедушкой померли, а Глаша своих от рождения не знала. Так вот, просим мы твоего благословления.

— В толк не возьму, о чём ты, папенька, — растерянно проговорила Дуня. — Какое такое благословление?

— На брак, Дунюшка, венчаться мы собрались, — пояснил Михайла Петрович.

— А… — начала было Дуня, да так и замерла с открытым ртом, переводя взгляд то на отца, то на подружку.

Их счастливые немного смущенные лица живо выудили из памяти моменты, которым ею значения не придавалось: рассуждения подружки, что ей нужен жених постарше, за которым она будет, как за стеной каменной; танец их с папенькой на её, Дуниной свадебке; поцелуй прощальный крепкий. Дуня даже охнула внутренне, как раньше не заметила то, что на поверхности лежало.

— Нас, сударушка, священник в часовенке обвенчать обещался через два дня вместе с Осипом и Преславой. Можно бы и завтра, да Преславе окреститься нужно, — сказал Михайла Петрович, притягивая к себе Глашу и обнимая за плечи.

— Но война же, — неуверенно сказала Дуня.

— Так ведь война-то, доченька, жизнь забрать может, а остановить никак не остановит. И любви она не помеха. Напротив, понять заставляет, кто по-настоящему дорог. Я б вокруг Глаши долго кругами ходил. Может, и не решился бы. Зачем такой лебёдушке старый хрыч? — сказал Михайла Петрович.

— Не говори так, Михайла. Для меня нет жениха тебя желаннее, — сказала Глаша и спросила Дуню: — Так благословишь, подруженька?