— Именно так. Возможно, вы решили, что это событие не имеет особого значения. Но тот, кто порезал вам шины на автомобиле, совершил военное преступление. Я расцениваю его как диверсионный акт, и за такое полагается трибунал и расстрел, — сухо произнёс капитан. — У меня имеется акт осмотра колёс, — он похлопал по той самой папке, и я понял, что в ней не моё персональное дело, а касаемое утреннего происшествия. — Конечно, криминалистическую экспертизу провести в таких условиях невозможно. Однако я опросил механиков, в том числе их начальника Афанасия Кузьмича Леднёва, и они подтвердили, что колеса не пострадали в результате аварии, и были осознанно испорчены. И вот что я вам скажу, Оленин. Если вы покрываете того, кто это совершил, то… очень не советую этого делать.

Капитан замолчал. Достал простенький алюминиевый портсигар. Раскрыл, протянул мне.

— Спасибо, не курю, — отказался я.

Тогда особист достал папиросу, продул мундштук, смял его и прикурил.

— У вас есть предположения, товарищ старшина, кто это мог сделать? — вернулся он к прежней теме.

Я задумался. Ну, и как быть? Сдать с потрохами лейтенанта Лепёхина вместе с его шестёркой Женькой Садымом? Обоих к стенке поставят, как пить дать. Ну, второго точно, а первый, может, ещё штрафной ротой отделается. Но чтобы так поступить, нужно иметь стальные доказательства. Придётся привлекать Пивченко, — это он Садыма засёк, когда тот покрышки мне резал. Но привлекать казака к расследованию очень не хотелось. Как-то не по-мужски это. Женька пацан ещё, глупый дурачок. Ему приказали, он сделал. Когда особист станет ему ливер на кулак наматывать, сдаст лейтенанта.

Но что будет дальше? Лепёхин будет отпираться. Он же не круглый дурак, а просто подлая сволочь.

Я решил ничего капитану не говорить. Пусть сам постарается. За это и довольствие получает.

— Простите, товарищ капитан. Но я не знаю, кто это сделал.

Офицер посмотрел мне пристально в глаза, с прищуром.

— Уверены?

— Так точно!

Особист коротко вздохнул. Видимо, рассчитывал распутать это дело, просто получив мои показания. Я оказался крепким орешком. Надавить же на меня он не может: у меня своё командование имеется. Да, он из особого отдела, и мы, по сути, в одном ведомстве работаем. Но разница всё-таки есть: у меня своё командование, у капитана — своё.

«Интересно, как его всё-таки зовут?» — вдруг задумался я, покидая палатку.

После решил загнать машину к Кузьмичу. Думал, ворчать будет за испорченное казённое имущество. Пусть я не сам себе покрышки резал, но всё-таки техника мне доверена, и тут такая неприятность. Но старший механик ни словом об происшествии не обмолвился. Пожал мне руку и показал, что можно заезжать на эстакаду.

Поскольку гидравлических подъёмников в это время пока не было, технику загоняли на самодельные разборные эстакады, которые возили за собой. Если ехать требовалось далеко, то их раскладывали на детали, а если нет, то на крупные блоки, чтобы со сборкой долго не возиться. Это мне как-то раз один из механиков объяснил, а спросил я потому, что жилка журналистская во мне осталась до сих пор.

Пока механики лазили вокруг виллиса, на глаза попался свежий выпуск «Суворовского натиска». С интересом прочёл передовицу своего нового друга, военкора Михи Глухаревича. Он сочно и ёмко рассказывал о первом дне нашего наступления. Я отметил про себя, что у парня есть талант к писательству. Отличить его просто: образность и виртуозное владение средствами языка. Когда писать не умеют, лепят текст, словно кирпичный забор, из штампов. Такое пробежишь глазами, — ни за что не зацепишься.

— Побил ты коня своего, — сказал Кузьмич, закончив техосмотр. — Но ничего серьёзного. Так, покоцал по мелочи. Мы кое-где подбили, поправили стало быть.

— А что с порезанными шинами?

— Так особист забрал, — пожал плечами старший механик. — Сказал: улика.

«Серьёзно капитан к делу подошёл», — подумал я. Пожал руку Кузьмичу, поблагодарил за работу и вернулся к штабу полка. Вскоре оттуда вышел Гогадзе. Улыбнувшись, обрадовал хорошей новостью:

— Комбат Бульба доложил, что 112-й укрепрайон оседлал две рокады. Они в тылу Мишаньского укрепрайона идут: две параллельные железные и грунтовые дороги. В глубину Маньчжурии тянутся.

— Ещё что интересного случилось?

— Много чего! Штурмовые отряды 6-го полевого укрепрайона с боем пробились через Наньшаньский узел сопротивления. Подошли к горе Наньшань. Там внутри японцы бетонных укреплений понастроили. Надо выбивать, — ответил грузин.

Я ещё удивился тому, с какой лёгкостью он запоминает все эти китайские названия. Они для русского-то уха звучат непросто, а уж для грузина… Но, видимо, у Николоза память оказалась очень хорошей. Возможно, потому его в штаб и взяли.

— И что мы завтра? Куда?

— Я слышал, Грушевой приказал отправить батарею к горе Наньшань.

— А сам?

— Нет, он пока здесь останется.

— Чёрт, — недовольно проворчал я.

— Что такое, генацвале? — удивился Гогадзе.

— Хотел посмотреть. И поучаствовать, если получится.

— Ты же водитель.

— Ну и что? Родину можно защищать не только крутя баранку.

— Не расстраивайся! — Николоз подмигнул я хлопнул меня по плечу. — Ты Студебекер знаешь?

— Да, а что?

— Я тебе одну хорошую новость ещё скажу. У третьей батареи водитель заболел. Некому теперь их пушку возить. Обратись к комполка, может, согласится отдать тебя на денёк-другой.

— Спасибо, дружище! — я радостный помчался искать полковника.

Грушевого нашёл в его собственной палатке. Он как раз отдыхал, но не спал, а пил чай, рассматривая карту. Конечно, я тут субординацию нарушаю, когда себя так веду. Но сегодня решил, что можно: спас ему жизнь, значит, за товарищем полковником должок имеется. Попросил ординарца, чтобы доложил комполка. Вскоре тот приоткрыл мне брезентовую дверь: входи, мол.

Я вошёл, поздоровался.

— А, спаситель, — усмехнулся Андрей Максимович. — Зачем пожаловал?

Я рассказал, что знаю по завтрашний штурм горы Наньшань, и что в одной из батарей водитель заболел. Попросил его подменить, если завтра буду не нужен. А если вдруг срочно понадоблюсь, так меня Пивченко заменить может:

— Он из казаков, мужик надёжный. С нами сегодня утром там был, в рукопашной, — пояснил я.

— Хорошо. Но послезавтра утром чтоб как штык! — согласился Грушевой. — Передай командиру батареи, что я приказал.

— Есть!

Сам не зная, чему так радуюсь, — видимо, всё-таки возможности снова оказаться там, где адреналин закаливает, а крутить баранку без риска как-то не по мне, — помчался искать ту самую батарею, которая рано утром выдвинется в сторону горы Наньшань.

— Лёха! Оленин, вставай! — сквозь сон слышу знакомый голос и понять не могу, где я. Открываю глаза. Надо мной боец склонился.

— Митька, ты, что ли? — спрашиваю спросонья. — Что, опять укропы полезли?

— Какие ещё укропы? — проворчал голос недовольно. — Вставай, говорю! Тебя в штаб батальона срочно вызывают!

— Какого ещё батальона? — продолжаю нещадно тупить, не в силах сообразить, что происходит. Снаружи вроде тихо, арта не долбит, нигде не стреляют. Только дождь хлещет по крыше палатки. Странно, а почему палатка? Ведь мы позавчера ещё, когда вражеский опорник взяли, в нём и обосновались? А тамошние сидельцы хорошо подготовились: брёвна в три наката, внутри мебели из соседнего села натащили. Любят, гады, воевать с комфортом.

— Нашего!.. — и говорящий добавил длинную матерную тираду, а потом вытащил фонарик и посветил мне прямо в глаза. От резкого пучка света я зажмурился и махнул рукой, чтобы отбить источник. Но стоящий напротив успел сделать шаг назад.

Тут-то до меня и дошло. Я не в блиндаже за ленточкой, и зовут меня не капитан Парфёнов, позывной «Волга». Оленин я, Алексей Анисимович. А передо мной стоит, нетерпеливо ногами перебирая, словно собравшийся в дальнюю дорогу конь, мой приятель Серёга Лопухин.