Одна только мысль не давала мне теперь покоя: почему самурай сказал, что не было сообщений о Хиросиме и Нагасаки? Возможно, японские власти просто запретили об этом распространяться. Но это вряд ли. Такое не утаишь: два крупных города сметены с лица земли, и чтобы ни одна газета или радиостанция ни слова? В СССР такое бы запросто прокатило. Когда рванул четвёртый блок Чернобыльской АЭС, в советских СМИ сообщение появилось только 27 апреля, через 36 часов после катастрофы. Диктор припятской радиотрансляционной сети сообщил о сборе и временной эвакуации жителей города. А вся страна узнала лишь 28 апреля, в 21:00, когда ТАСС передало коротенькое сообщение про аварию, во время которой «повреждён один из атомных реакторов».

Или японские власти, как и любые другие на свете, пытаются не допустить паники?

Всё-таки у меня ощущение, что здешняя история идёт иным путём. Уж не моё ли появление тут сработало, как эффект бабочки?

Тропа быстро начала то исчезать, как будто растворилась в тайге, то появлялась снова. Кэцян сделал знак рукой, и мы, следя одному ему известным маршрутом, свернули в сторону, углубляясь в непролазные заросли. С каждой минутой идти становилось труднее. Высокая влажность делала воздух густым, почти непригодным для дыхания. Комары, мошки, вся эта мелкая гадость жужжали над нами, норовя забраться под пилотки, гимнастёрки, не говоря уже про глаза, нос и уши. Рты, хоть и дышалось тяжело, также приходилось на замке держать. Ещё и потому, что разведчики во время задания не болтают.

Струйки пота стекали по лицу и шее. Тропа становилась всё круче. Каждый шаг был испытанием — ноги скользили по мокрым корням, ветки и хвойные лапы норовили ударить по лицу. «Да, это тебе не по лесопосадкам среди бескрайних полей перемещаться», — подумал я, вспомнив своё недавнее военное прошлое. К тому же деревья в тамошних местах к тому моменту, как мы шли «прощупать» очередной опорник, уже были, как правило, тщательно прорежены артой или летунами. Здесь всё настоящее, нетронутое человеком.

Из нас всех, — вот что значит местный житель! — один Кэцян шёл уверенно, хотя даже для него бурелом был непростым испытанием. Иногда приходилось буквально карабкаться по валежнику, хватаясь за сучья и корни, чтобы не съехать вниз, в какую-нибудь яму между деревьями. Высокие стволы порой были словно сломаны гигантской рукой: буря (или, как на Дальнем Востоке их называют, тайфун) разметала их по земле, как спички. Слева и справа тянулись заросли густых кустов, а впереди таежные гиганты с редкими просветами неба над головой закрывали всё пространство. Рядом с ними я ощущал себя крошечной букашкой.

Марченко в какой-то момент, нарушив тишину, негромко буркнул:

— Черт знает куда он нас ведёт, буреломом этим. Ноги переломаешь, пока дойдёшь. Может, прямо в лапы к японцам.

Я оглянулся на него и тихо ответил:

— Терпи. Не нравится — оставайся тут, комаров кормить.

Марченко только махнул рукой, и мы продолжили путь.

Каждый шаг требовал сосредоточенности. Любое неверное движение могло стоить жизни: под ногами скользили мокрые камни, гнили ветки и иголки, размытые дождями и разорванные корнями. Тайга словно сама по себе защищалась от любого, кто решился её пройти, как будто была союзником японцев. Сзади кто-то зацепился за корягу и шёпотом выматерился, но движение не остановилось.

Впереди Кэцян внезапно остановился, поднял руку. Мы замерли. Жилин чуть не налетел на него, но вовремя притормозил. Я подошёл ближе, обернулся на Марченко — тот, пристально глядя на китайца, прищурился.

— Что там? — тихо спросил Жилин у проводника.

Тот не ответил. Тайга вокруг нас стояла глухой стеной. Ничего не было видно, только деревья и непроглядная зелень. Всё застыло в ожидании — даже гнус вдруг стих, словно почуял, что впереди что-то есть. Я сжал крепче автомат. Пальцы уцепились за влажный приклад, и я почувствовал, как напряжение начало медленно подниматься вверх по телу. В этот момент любые мелочи приобретали смысл — шум листьев и хвои, шевеление веток под ногами, даже дыхание своих было слышно так чётко, как никогда.

— Там дальше идти совсем узко. Опасно, — едва слышно сказал Кэцян, глядя вперёд. — Лучше обойти.

Сержант кивнул и дал сигнал двигаться дальше, но предельно осторожно. Мы продолжили путь, свернув с основной тропы, пробираясь через густые кусты. Теперь пришлось идти очень медленно — бурелом стал слишком плотным, ветки царапали нещадно, словно пытаясь остановить. Я оглянулся на Прокопова — он шагал тяжело, недовольный, но молчаливый. Никто не говорил ни слова, все сосредоточились на нелёгком пути.

Кэцян снова остановился. Тайга впереди чуть раздалась, открыв небольшой просвет, как будто кто-то когда-то проложил здесь путь, но давно забросил его. Бурелом, гниль, сырость, гнус — всё слилось в одно невообразимое ощущение тяжести и давления.

— Если так дальше пойдём, на место к ночи не доберёмся, — тихо произнёс Жилин, но снова не получил ответа.

Вдруг вдалеке послышалась приглушённая японская речь. Мы все моментально присели, словно по команде, замерли на месте, вслушиваясь. Лес вновь наполнился звуками, но теперь это были не привычные потрескивание веток, шорохи и звон гнуса, редкое пение птиц. Глухие голоса на чужом языке словно пробивались сквозь толщу деревьев, отчётливо отдаваясь в воздухе. Я сразу сделал знак Жилину, тот кивнул, передал сигнал остальным.

— Марченко, за мной, — шепнул я, не оборачиваясь.

Мы аккуратно, почти бесшумно двинулись вперёд, обходя скользкие коряги и ступая так, чтобы не потревожить под ногами ни единой ветки. Тайга с каждым часом, пока мы шли, всё сгущалась, становилась непроглядной, но сквозь её сумеречную завесу стали просвечиваться огоньки — не то отблеск костра, не то свет от фонарей. Сердце забилось быстрее, и я чувствовал, как напрягается каждый мускул в теле.

Чуть продвинувшись, мы остановились за широким стволом старого кедра. Перед нами, через просветы между ветвями, опустившимися до самой земли, открылся небольшой лагерь. Японцы. Я подсчитал быстро: десять человек. Уверенные в том, что в такой глуши их никто не потревожит, даже боевое охранение не выставили. «Неаккуратно», — подумал я, вспомнив, как это говорил старшина Федот Евграфович Васков из «А зори здесь тихие». На ум пришло почему-то, что до момента публикации повести ещё почти четверть века.

Отбросив лишние мысли, я присмотрелся. Диверсанты устроились под импровизированными шалашами, сделанными из веток и хвойных лап. Небольшой костерок тлел в центра на небольшой прогалине, над ним висел железный котелок, из которого вился пар. Слышалось журчание воды — видимо, где-то поблизости ручей, откуда они брали воду.

«С удобствами устроились, сволочи», — подумал я.

Один японец, сидя на корточках, методично чистил свою винтовку, водя тряпицей по стволу. Рядом другой наводил порядок в оружии — разбирал и собирал, смахивал грязь. Трое других возились с штык-ножами: один сидел на корточках у костра, осторожно точил лезвие о камень, прислушиваясь к шорохам вокруг. Остальные занимались чем-то более будничным — подшивали одежду, набивали магазины патронами. Один, сидя на бревне, откусывал от рисового шара или чего-то вроде этого.

Лагерь жил своей обычной жизнью, как будто не было вокруг ни войны, ни нас. Японцы выглядели спокойными, но их действия — каждый взмах руки, каждое движение были чёткими и сосредоточенными. Видно было, что эти люди привычны к бою, к постоянной готовности. Всё, что они делали, указывало на то, что вскоре они собирались в путь или готовились к встрече с кем-то.

— Десять, — шепнул я, оборачиваясь к Марченко, который лежал рядом и тоже внимательно наблюдал за происходящим.

Он кивнул, и мы оба снова замерли. Потом, кивнув друг другу, вернулись назад, двигаясь осторожно, как тени среди деревьев. Наши ждали на месте, скрытые за кустами, прислушиваясь к каждому шороху. Как только мы подошли, Прокопов поднял взгляд.