Погружаюсь в работу и даже не замечаю, когда удаляется Люба. Возвращаюсь в реальность, когда Груша сгружает на стулья пакеты.

— Не думала, что это скажу, но я ненавижу шопинг, — экспрессивно выдает Ракитина.

— Это моя фраза, — ухмыляюсь я, — сразу пойдем, или проголодалась?

— Кофе выпью, нужен перерыв, — Груша садится со мной рядом и жмется к моему боку.

— Не делай так, мышка. Рискуешь напроситься на трах в мужском туалете, — поворачиваю голову и чмокаю ее в висок.

Ракитина резко отлипает от меня. Садится прямо.

— Почему в мужском? — интересуется после короткой паузы.

— Потому что там понимающий контингент, — поясняю я, — никто не будет возмущаться и требовать все прекратить.

Закрываю ноутбук и прячу его в сумку. Груша допивает свой кофе, и идем в бутик вечерних платьев. Устраиваюсь на диванчике и даю Ракитиной выбрать что-нибудь на свой вкус. С наслаждением наблюдаю за показом в исполнении одной и той же модели. Отстраненно думаю, что Груша в брендовых тряпках очень хороша. Как так получилось, что ее еще никто не прибрал к рукам? Вот и не верь после этого в Аллаха. Если не было бы мактуба, она давно была бы занята.

Даю Ракитиной насладиться примеркой однотипных платьев принцессы, которые больше смахивают на свадебные, и беру инициативу в свои руки. Прохожу вдоль вешалок и вылавливаю серебряное струящееся платье в духе коллекций Версаче стыка веков. Немного сомневаюсь, не слишком ли открытое. После колебаний смиряю свои собственнические инстинкты. В конце концов, она пойдет со мной.

— Примеряй это, похоже на твой размер, — передаю платье Груше.

Скриплю зубами, когда Ракитина выходит из примерочной. Выглядит слишком сексуально. На свидетельницу и так все будут пялиться.

— Глеб, мне нравится, — Груша крутится вокруг себя.

Тяжело вздыхаю.

— Если нравится, берем, — переступая через себя, соглашаюсь я.

Примечание. Мактуб (араб. «предначертано») — исламское фаталистическое понятие, литературно переводимое как присловье «так предначертано» Аллахом.

Аграфена

На палубе бара «Белка» с утра много мам с детьми. Смотрю на хорошенького малыша через два столика. Ежусь. Рядом Москва-река. От воды тянет свежестью. Зябко. Осень.

— Мышка, ты уверена, что хочешь завтракать на веранде? — Князев хмурит брови, а мне хочется дотронуться рукой до его лица и разгладить возникшую складку.

— Да, я хочу смотреть на воду, — слегка улыбаюсь.

Глеб пересаживается ко мне на диван и обнимает, прижимая к себе. Делится жаром своего тела. Мне кажется, что Князев никогда не мерзнет. Кладу голову к нему на плечо. Не отрываю глаз от легких волн на речке.

— А помнишь, как мы катались на теплоходе, и ты обнял меня, — внезапно вспоминаю я, — я думала, что умру.

— Помню, — Глеб чмокает меня в лоб, — большое испытание для моего самообладания.

— До сих пор не верю, что ты мой. Кажется, закрою глаза и все исчезнет, — трусь щекой о плечо Глеба, чтобы проверить его материальность, — ты первый мужчина, рядом с которым я не могла дышать.

— Сейчас можешь? — не вижу, но чувствую, что Глеб улыбается.

— Сейчас уже легче, — тоже улыбаюсь, — просто в груди разливается тепло, когда ты рядом.

Налетает порыв ветра. По водной поверхности проносится рябь. Грохочут крылья больших солнечных зонтов, нависших над столами.

Официант приносит наш заказ и неторопливо разгружает поднос. Глеб сразу тянется к чайнику и наливает напиток мне в чашку.

— Пей чай. Руки совсем ледяные. И ешь свой омлет, калории согревают, — отчитывает меня, как строгий папочка.

Беру озябшими пальцами горячую чашку. Слишком горячую. Оборачиваю ее салфетками. Смотрю на Храм Христа Спасителя на другом берегу реки.

— Что ты чувствуешь, когда смотришь на православные церкви? — задумчиво спрашиваю у Глеба.

— Ничего не чувствую. Просто всегда думаю, что храмовая архитектура оживляет пейзаж, — Князев пододвигает к себе тарелку и берет в руки приборы.

— А я чувствую угрозу, когда смотрю на мечети, — внезапно признаюсь я, — мне кажется, что это символ чуждой цивилизации, которая угрожает нашей.

— Почему тебе так кажется? — Глеб отрывает взгляд от тарелки и смотрит на меня.

— Не знаю, — неуверенно пожимаю плечом, — наверное, из-за этих ужасных толп на проспекте Мира на Курбан Байрам. Потом пугают эти жертвоприношения животных. Это внушает страх.

— В иудаизме тоже есть жертвоприношения. В торе постоянно указывается на их необходимость, — отмахивается от меня Глеб. В ислам эта традиция пришла оттуда.

— Но евреи не приносят жертвоприношений, а мусульмане приносят, — указываю я на общеизвестный факт.

— У евреев все упирается в храм. Когда будет третий храм, тогда и возобновятся жертвоприношения. Просто в исламе требования к ритуалу попроще. Думаю, твой страх связан не с этим.

— А с чем же? — дую на чай и делаю глоток.

— Просто ислам — пассионарная религия. Христианский мир умирает, население сокращается. И в этом вы виноваты сами. Ну или не вы, а кто там реально управляет христианским сектором. Те самые секты, которые считают, что нужно уменьшать население. Исламский же мир растет и ширится. Скоро он поглотит христианскую Европу. Естественно, что ты чувствуешь угрозу. Думаю, она вполне реальна.

Закрываю глаза и осмысливаю услышанное. Это неприятно осознавать, но Глеб прав. Аскетизм проигрывает торжеству плоти. Далеко ходить не надо. Я чувствую угрозу от мечетей, при этом люблю мусульманина. Вот такой парадокс.

— Я хочу после завтрака зайти в Храм, — просыпается во мне какое-то упрямство, — хочу поставить свечку за упокой папы.

— Как хочешь, Груша, — Глеб покорно кивает, — мы сегодня никуда не спешим.

Пересекаем по мосту реку. Князев заходит со мной в храм. Пока покупаю свечки, разглядывает иконостас на царских вратах.

Запах ладана и особая атмосфера вводят меня в легкий транс. Нахожу канун, ставлю свечку, читаю какую-то всплывающую в голове молитву. Невольно размышляю, какую ценность это все имеет для меня лично? Воспоминания из детства, тесно переплетенные с образом бабушки. Ее рассказы о добром боге.

Верую, ибо нелепо. Думаю рационально и уже слабо верю. Являются ли угрозой другие культуры? Несомненно являются, если слепо верят. В последние тысячу лет войны проходили под знаменами богов. А до этого, что было до этого?

— Во имя чего воевали язычники? — спрашиваю у Глеба, когда возвращаюсь к нему.

— В античном мире на войну шли ради личной славы, — тут же отвечает Князев, — что было у древних славян, затрудняюсь ответить. Мышка, мне посоветовали подняться на смотровую площадку. Не хочешь?

Вручаю ладонь Глебу и позволяю себя вести.

Личная слава. Это то, про что пел Цой? Война — дело молодых, лекарство против морщин? Мужчинам нужна война, она течет по их жилам. Они придумывают для нее причины. Придумали себе богов и воюют под их знаменами. Боги — это ведь мужские выдумки. Раньше были и женские. Теперь не осталось. Стоит ли женщинам верить в мужских богов?

Все это крысиные бега. Какая разница, у кого какой бог? Все это легенды и сказки. Глеб не прав, я боюсь мусульман не за то, что они растущая сила. Я боюсь тех, кто готов воевать за мифических богов. И совершенно не важно, кто эти люди — последователи официальных религий или тайных обществ. Не важно, за кого они готовы воевать: за Аллаха или Бафомета. Я боюсь любых фанатиков.

Мысли исчезают и дух перехватывает, когда оказываемся наверху. Здесь высоко. Я вжимаюсь в грудь Глеба.

— Мышка, ты боишься высоты? — тихо смеется мне на ухо Князев. Обнимает за талию и прижимает к себе.

Передо мной как на ладони «Белка», которую мы недавно покинули, комплекс «Красный октябрь» и творение Церетели. Поворачиваю голову и вижу Кремль. Серая лента Москвы-реки разрезает местность.

— Кажется, хороший момент для подарка, — говорит мне на ухо Глеб.