Аграфена

С большим трудом покидаю пристань. Мне кажется, что сейчас мы с Глебом те самые заряженные частицы, которые примагничиваются друг к другу. Поэтому каждый шаг требует усилия, иду преодолевая силу тяготения.

Может быть это все звучит глупо, но как иначе объяснить наше сегодняшнее столкновение? Какой шанс встретиться в случайном месте в городе, в котором живут десятки миллионов жителей? Очень ничтожная вероятность, мне кажется. Крайне маленький процент. А встретиться три раза случайно? Вероятность стремится к нулю. Однако какой-то рок сталкивает нас постоянно.

И каждый раз для меня это целое цунами ощущений. Сегодня вообще такое чувство, что у меня состоялся первый секс. До сих пор при воспоминании о случившемся на палубе потряхивает.

Перебираюсь по «муравьиному мосту» в Хамовники. Смотрю на наш теплоход, пришвартованный у пристани. Вижу на верхней палубе какую-то девушку. Интересно, она на меня тоже сейчас смотрит?

Вспоминаю маму Глеба и снова восхищаюсь. Очень породистая женщина с горделивой осанкой. Именно такой должна быть бывшая жена шейха, которая к тому же умудрилась от него ускользнуть. Она до сих пор очень притягательна, а в молодости, должно быть, была редкой красавицей. Сестра Глеба сильно на нее похожа. Чувствую рядом с ними себя совершенной простушкой.

В хамовниках захожу в небольшой продуктовый. Покупаю батон и иду в сторону Новодевичьего кладбища. Посещаю могилу Булгакова, заглядываю к Маяковскому и Вертинскому. Потом устраиваюсь на берегу пруда и кормлю уток.

Смотрю на воду и думаю. Судьба или не судьба? Надолго ли притянулись заряженные частицы. Стоит ли один раз сгореть дотла? Жарко и ярко. Или нужно смирить свои порывы, терпеть долгие безрадостные дни, но знать, что я все сделала правильно.

Сажусь на лавочку и смотрю на купола Новодевичьего монастыря. Я такая грешница. Сижу возле храмов и страстно желаю поддаться искушению. Потом будет наказание, но это потом.

Закрываю глаза и вспоминаю Глеба за столом. Мой взгляд постоянно сползал на его губы, и мне становилось очень жарко. Хотелось протянуть руку и коснуться его щеки, почувствовать рукой легкую щетину. Вспоминаю опасный огонь в глазах мужчины. Что было бы, если бы мы были одни? В этих глазах моя погибель.

Сглатываю и открываю глаза. Уходящее солнце окрашивает красным золотые купола. Я смотрю на них и начинаю читать молитву. Прошу дать мне силы для борьбы с искушением. Вкладываю в эту мольбу всю свою нерастраченную страсть.

Сбоку раздается вежливое покашливание. Вздрагиваю и поворачиваю голову. На другом конце лавочки сидит мужчина средних лет. Я так увлеклась, что даже не заметила его появления.

Рассматриваю мужчину. Серый костюм и серые туфли. Одна бровь выше другой. Вижу только один черный глаз, но почему-то думаю, что второй зеленый.

— Вы иностранец? — выпаливаю я.

— Что? — мужчина нервно смеется. — Нет. И даже не путешественник. Живу вон в том доме, — собеседник куда-то неопределенно взмахивает рукой.

— Простите, просто навеяло, — виновато бормочу я.

— Ничего страшного, я был слишком бестактен и сам напросился на ассоциацию. Просто нечасто сейчас можно встретить искренне верующего человека. А вы были живым воплощением молитвы. Если бы я был скульптором, запечатлел бы вас в этот момент.

— Мне кажется, вы продолжаете проявлять бестактность, — замечаю сухо.

— Не спорю, — легко соглашается мужчина, — а еще я слышал, что вы бормотали что-то про искушение. Неужели вы действительно считаете, что некая внешняя сила способна изменить ваши личные намерения?

Аграфена

— Человек слаб, — бормочу я, чувствуя, что вопрос с подвохом, но пока не могу понять в чем он заключается.

— Слаб для чего? Для того, чтобы соответствовать одобрению социума? Так-то требуется внутренняя сила, чтобы не бояться идти против общественных порядков. Бунтари всегда обладают мощной энергетикой.

— Может проблема в том, что я не обладаю этой самой энергетикой, поэтому не хочу бунтовать. А очень даже хочу одобрения социума. Вам не понять. Вы атеист, видимо.

Собеседник пытается подавить смешок и как-то странно всхрюкивает. Кошусь на него с некоторой опаской. В парке не так много народа. По-хорошему, нужно просто встать и уйти, но как-то неудобно.

— Кстати, я не представился, меня зовут Рудольф.

— Очень приятно, — лепечу я, — меня зовут Груша.

— Очаровательно. Так вот, Грушенька, я не то, чтобы атеист. Я в каком-то роде каббалист.

Что-то становится совсем страшно.

— То есть масон? — уточняю я.

— Нет, я не являюсь членом тайных обществ, — Рудольф снова всхрюкивает. — Хотя, вы правы в том, что каббалу часто используют всякие секты для своих целей. Но сейчас я хотел сказать о другом. В каббале нет классического представления о грехе. Бог создал все. В том числе злое начало в человеке. С ним не нужно бороться. Это борьба с самим собой. Его нужно познавать. Познавая себя человек сам понимает, как ему следует поступать. Сам способен отличить благо для себя от вредного.

— Ну это же какой-то призыв к терпимости ко злу, — с ужасом замечаю я. — Если нет греха, то можно все?

— Тварь я дрожжащая или право имею? — подтрунивает надо мной мужчина и снова задорно подхрюкивает. — без религиозного дуализма и борьбы добра со злом русская литература сильно проиграла бы. Но в жизни лучше обойтись без всего этого.

— Человеку в любом случае нужны ориентиры. Что такое хорошо и что такое плохо. В конце концов, мы живем в социуме. Поэтому и существуют общие правила для всех.

— Так уж и для всех? Знаете, какое дело, Грушенька? Иудаизм крайне элитарная религия с разными уровнями доступа. Кодификатор торы рабби Маймонид считал, что полностью познать бога может лишь сам бог, остальные могут познать его лишь частично. Опция эта открыта только евреям, гои познать бога не могут. Но и среди евреев никакой демократии в этом вопросе не предусмотрено. Кому-то открыты знания, даруемые в ешивах, религиозных школах. Там преподают и, так называемую, устную Тору открываемую не каждому. Но даже здесь есть уровни доступа. Есть отдельные темы устной Торы, которые учитель может открыть лично только двум ученикам, а есть темы, которые можно открыть единственному ученику.

— Хотите сказать, что заповеди не для всех? — пытаюсь я поймать основную мысль.

— Не совсем так. Тот же Маймонид упоминал, что бог совершенно оторван от материального мира. Как думаете, сильно его волнует, должны ли евреи обрезать свой хер или должны ли евреи есть кошерное? В отличие от того же христианства, иудаизм очень подробно регламентирует быт человека. Вы считаете, что весь этот регламент составил бог, оторванный от всего материального? Или все-таки логичнее предположить, что это сделали раввины?

— Считаете, что заповеди от человека, а не от бога?

— Если бы некий единый бог пожелал спустить человечеству заповеди, они были бы едины для всех. А это не так. Язычники вообще спокойно себе жили без заповедей и без грехов. Были гораздо терпимее в вопросах свободы совести. Нетерпимость — порождение монотеизма. Ну и зороастрийский дуализм с противопоставлением добра и зла эту нетерпимость конкретно усугубили.

— Странно, что вы каббалист, а не язычник, — не могу удержаться от шпильки.

— Просто считаю, что в мире есть не только черный и белый цвет, а целый спектр разнообразных оттенков. Древней Иудее этих оттенков сильно не хватало. Все культурные аспекты были строго подчинены религиозной идее. Скульптура и изобразительное искусство не развивались, потому что был запрет на изображение бога.

— Как в исламе? — удивляюсь я.

— Ну да. Это же родственные религии. Гораздо ближе друг к другу, чем к христианству. Даже напрашивается сравнение. Древняя Иудея — это такая Саудовская Аравия только без нефти. Племенное государство с сильной религиозной доминантой. Тем не менее, именно эта религиозная приверженность создала крайне любопытный феномен. Евреи сохраняли этническую идентичность, не растворяясь в среде своих завоевателей. Впитывали элементы из других культур, умудряясь избежать ассимиляции. А с так называемого «рассеяния» можно выделить новый этап в жизни иудеев.