Назначить встречу здесь захотела Гарнет. Но даже если ее любимый решил, что это глупость, он не подал виду. (Ведь Гидеон был так вежлив. Так безучастно учтив. Гарнет однажды услышала, в саду, дождливым августовским днем, как на него накричала сама Лея: Что еще за манера, изображать эту невыносимую воспитанность передо мной, твоей собственной женой, которая знает тебя как облупленного!) Он лишь кивнул и повторил назначенное время, торопливо, озабоченно: в час пополуночи.

Задолго до заветного часа Гарнет выскользнула из комнаты и прокралась по продуваемой сквозняком лестнице на третий этаж, отважившись взять лишь коротенькую свечу (пламя которой, прикрываемое ладошкой девушки, бешено трепыхалось) — из боязни быть застигнутой. Замок Бельфлёров внушал страх даже при свете дня: в нем было немало переходов, закутков и темных ниш, куда, казалось, никогда не ступала нога человека; и, конечно, прислуга — кто поглупее из женщин и даже некоторые мужчины — в открытую болтала о привидениях. Но Гарнет в них не верила. Ей с трудом удавалось поверить в реальность живых людей, из плоти и крови, даже в саму себя, не говоря уж о рожденном ею ребенке. Грубые растяжки внизу живота да непроходящее томление в грудях, даже по прошествии нескольких месяцев — вот и все, что напоминало ей о физических последствиях родов.

В ходе подготовки к приезду в замок большого количества гостей по случаю празднования дня рождения прабабки Эльвиры во всех комнатах сделали уборку, и во многих — в частности, в той самой — перетянули мебель и положили новые ковры. Так что в первый момент Гарнет была приятно удивлена. Отвратительной грязной подстилки, на которой тогда спал Гидеон, уже не было, вместо нее лежал небольшой нарядный ковер с толстым ворсом. Еще в комнате были стулья, бюро, большое зеркало, несколько столиков с мраморной инкрустацией — и, разумеется, кровать, двуспальная, под балдахином, со взбитыми подушками, под плотным малиновым покрывалом. Вдруг, вся вспыхнув, Гарнет увидела справа от кровати при неверном свете свечи (может быть, ей показалось, ведь освещение и впрямь было неверным) гобелен с весьма щекотливым сюжетом: едва одетая пара влюбленных, женщина и мужчина, оба дебелые, крепкие и явно горящие желанием предаться любви, которых внезапно спугнул… кто бы вы думали? — маленький сластолюбец Купидон, ведущий вниз по лестнице лошадь с неправдоподобно длинными ресницами и лукавым, совершенно человеческим взглядом. Любовники застыли на месте от изумления: а кто бы не удивился такому дефиле?

Гарнет все глазела на удивительную сценку (и никак не могла решить — непристойная она или всего лишь игривая; но так или иначе гобелен следовало снять и спрятать в самый глубокий подвал), но тут услышала в коридоре шаги. По какой-то причине (неужели она и сейчас сомневалась в верности своего возлюбленного слову?) в первый миг она подумала, что к комнате приближается не Гидеон, а кто-то другой. Один или двое слуг замка оказывали ей недвусмысленные знаки внимания — разумеется, с негодованием отвергнутые; кроме того, все знали, что бедняга Хайрам подвержен лунатизму, который, к сожалению, стал проявляться с новой силой после продолжительного затишья; да и бесчисленные кошки, среди которых встречались крупные экземпляры, беспрепятственно бродили по ночному замку. Она так и стояла в умоляющей позе, прикрывая рукой свечу, эта юная женщина, которая, несмотря на то что стала матерью, несмотря на свою страсть, выглядела едва ли не ребенком, — стояла и смотрела на дверь, словно там мог появиться кто угодно.

Но, конечно, вошел именно Гидеон, с фонариком в руке — вошел порывисто, но без спешки. Он невнятно поздоровался и хотел взять ее за руку (но тут она — Господи, какая нескладная! — дернулась, потому что держала свечу и не хотела ее уронить, но, естественно, уронила; и ее возлюбленный, чертыхаясь, был вынужден искать ее, ползая по ковру), но в конце концов сумел поцеловать ее в лоб. Но что-то было не так. Она чувствовала, знала это, совершенно точно.

И все же она заговорила, схватив его за руку. Заговорила торопливо о своей любви к нему, которая не шла на убыль, напротив, только возрастала — да, она знает, она обещала, что больше они не будут говорить об этом, чтобы не мучить друг друга. Но ей пришлось нарушить свою клятву: ее жизнь так пуста, так несчастна, ничтожна. И тем более невыносима, что его жена (которая хотела, как лучше — Лея всегда хотела, как лучше) постоянно говорила, мол, надо бы подыскать ей «подходящего» мужа и даже расспрашивала знакомых о достойных холостяках или вдовцах в округе. Так вот не мог бы он — разумеется, осторожно — поговорить с женой? Неужели она, Лея, не понимает, как сильно такие разговоры ранят Гарнет? Разве он сам не понимает? Впрочем, не в этом главная причина ее несчастья, он ведь знает. Даже расставание с Кассандрой — что было ей как нож в сердце — не самая главная причина.

И тут, неожиданно, в отчаянии, она бросилась ему на шею.

Гидеон обнял ее, но как-то неловко. Он мягко похлопывал ее по спине, что-то неразборчиво бормоча; в общем, вел себя, как подобает Гидеону Бельфлёру — как, скорее всего, повел бы себя любой Бельфлёр на публике, если вдруг, безо всякого предупреждения, незнакомый человек, явно вне себя от горя, упал бы в его объятия.

От рыданий тело ее ослабло. Она знала — на самом деле, знала с того мгновения, как он вошел в комнату, — да что он больше не любит ее. (И мимолетная мысль, даже не вполне сформировавшаяся, об этой большой удобной кровати — как бесконечно она будет терзать ее, бедную, униженную Гарнет Хект!) Но девушка не владела собой: Я люблю тебя, и не могу разлюбить тебя, ты царь среди мужчин, нет, я не смогу разлюбить тебя, прошу тебя, Гидеон, прошу тебя, не бросай меня! Разве я не пожертвовала своим ребенком ради тебя, ради твоего блага? Разве не обрекла себя на постоянное горе, зная, что мое дитя вырастет вдали от меня — даже если она будет знать, что я ее мать, всё же…

Гидеон отступил, моргая. Потом произнес:

— Что ты сейчас сказала?

— О Кассандре? Я просто…

— …пожертвовала ради меня? — переспросил он озадаченно. — Но что ты имеешь в виду?

— Просто я думала…

— Лея сказала мне, что это ты умоляла ее забрать ребенка; мол, он тебе не нужен — ведь он сводит на нет твои шансы выйти замуж. Так что ты имеешь в виду, говоря, что отдала ее ради меня?

Он уставился на нее с таким изумлением, с таким явным выражением тревоги, но тревоги чужого человека, что Гарнет едва не лишилась чувств. Она пролепетала:

— Я думала… просто я думала… Понимаешь, Лея и Хайрам пришли навестить миссис Пим, и… И — как-то вдруг они всё узнали… Я смутно помню, как именно… Я вообще теперь многое помню так смутно… О Гидеон, я ведь думала, это ты… Что за этим стоишь ты… Что ты послал их — ее, — чтобы они принесли тебе твоего ребенка… Чтобы защитить ее, как члена семьи — конечно, так, чтобы не узнала Лея, — и я думала… — Гарнет уже шептала. — Я думала даже, может, ты так хочешь проверить, как сильно я люблю тебя…

Гидеон снова отступил. Он надул щеки, выпятил нижнюю губу и шумно дунул вверх, так что шевельнулись волосы на лбу, — так обыкновенно делал Юэн, желая выразить возмущение со смесью насмешки и недоумения…

— Это не так… — пробормотал он.

— Гидеон! — воскликнула Гарнет, протянув к нему руки и сделав несмелый шаг. — Ты хочешь сказать… то есть… Тебе — как отцу Кассандры — она на самом деле не нужна?

Он отступил еще дальше, избегая ее прикосновений. Ее пальцы коснулись его рукава, и он не глядя смахнул их. Казалось, он молчал целую вечность… На его лбу билась одна жилка, на кадыке вторая.

— …значит, это все Лея… Это ее идея… Она знает… Должна знать… Но зачем она так поступила…

— Ах, чтобы унизить меня… и тебя тоже… Или есть иная причина…

— Гидеон, — произнесла Гарнет еле слышно. — Прошу, скажи мне: ты не просил ее принести ребенка в замок? И даже сейчас она тебе не нужна? Тебе, отцу Кассандры, девочка совсем не нужна?