— Проявляй к дедушке уважение, — строго сказал он Рафаэлю, — не смей над ним насмехаться! Чтобы я впредь такого не слышал!
— Но я и не насмехался! — возразил Рафаэль.
Норочий пруд. Где сам воздух внимал ему. Стоило Рафаэлю что-то прошептать, пруд выслушивал его, не задавая вопросов и не сомневаясь в его словах. Пруд был его тайной и ничьей больше. Иногда Рафаэль часами сидел, притаившись в высоких, до пояса, камышах, и наблюдал за стрекозами, пауками-доломедесами и неутомимыми веретеницами. Само чудо их существования наполняло его неописуемым восторгом. И то, что он существует в одном с ними мире… Его мысли уплывали, они водомерками разбегались по воде или медленно опускались на дно пруда, и чем ниже опускались, тем становились темнее. Сумерки здесь не приносили тревожных предчувствий, они были совсем непохожи на сгущающуюся тьму в его комнате в усадьбе — комнате с высоким потолком, рассохшимися окнами и запахом пыли и гнева.
— Ты, верно, любишь этот свой пруд больше всего на свете, — сказала мать Рафаэля Лили, наклонившись поцеловать его горячий лоб. Она не осознавала, что в ее словах таится правда, похожая на леопардовых лягушек, которые прячутся в траве у самого края пруда и шумно прыгают в воду при его появлении.
Тем не менее это случилось — холодным октябрьским вечером, за неделю до явления Малелеила: Рафаэль едва не утонул в своем пруду.
Точнее, его едва не утопили. В тот вечер, когда он лежал на плоту, на него напал мальчишка по имени Джонни Доун, которого он едва знал.
Пятнадцатилетний Джонни был одним из восьми детей фермера, владевшего пятью акрами земли в нескольких милях к югу от угодий Бельфлёров, за деревней Бельфлёр (которая на самом деле, после того как закрыли зернохранилище, состояла из железнодорожной станции да нескольких магазинов). Много лет назад Доуны — не только мужчины, но и женщины с детьми — трудились на принадлежащих Рафаэлю Бельфлёру гигантских плантациях хмеля. Их, как и других рабочих, специально для этого и привезли в долину Нотога, где они поселились на краю плантации в домиках барачного типа с жестяной крышей и самыми примитивными удобствами. Когда дела у Рафаэля стремительно шли в гору, на него трудились более трехсот наемных рабочих, а площадь плантаций составляла свыше шестисот акров. В штате поговаривали (впрочем, несколько преувеличивая), что в те времена плантации хмеля Бельфлёров были крупнейшими в мире. Сам Рафаэль гордился как качеством хмеля — он утверждал, будто его хмель намного нежнее того, что выращивается в низинах (например, в Германии), так и дисциплиной, которую надсмотрщики поддерживали среди работников. «Я живу не ради того, чтобы меня любили, — нередко повторял он своей жене Вайолет, — а ради того, чтобы уважали». И действительно, его не любили ни работники, ни даже надсмотрщики, управляющие, торговцы или партнеры, ни трое-четверо других состоятельных землевладельцев Чотоквы. Зато, без сомнения, все питали у нему уважение.
Плантации хмеля в Долине остались в далеком прошлом, однако потомки тех, кто работал на Бельфлёров, осели в округе. Некоторые устраивались на большие консервные фабрики в Нотога-Фоллз и Форт-Ханне и закатывали в банки помидоры, огурцы, горошек и всевозможные цитрусовые; Бельфлёры владели частью «Вэлли продактс», крупнейшей из местных компаний. Некоторые перебивались случайными заработками и сезонной работой, в крайнем случае уповая на пособие по безработице, а кое-кто добился относительного успеха и завел собственную ферму. Впрочем, фермы эти располагались на далеко не самых плодородных участках — те оставались во владении Бельфлёров, Стедмэнов или Фёров. Некоторые потомки работников Рафаэля Бельфлёра арендовали теперь землю у Ноэля Бельфлёра и его сыновей, или работали на лесопилках и в зернохранилищах Иннисфейла и Форт-Ханны, или же, как Доуны, нанимались собирать урожай или выполнять другую поденную работу — копали оросительные канавки и возводили хозяйственные постройки, — хотя Гидеон Бельфлёр предпочитал нанимать приезжих с юга, из Канады или даже жителей индейских резерваций: он всё больше убеждался, что уроженцы здешних мест доверия не заслуживают. Если работник трудился лишь часть дня, то и платили ему соответственно.
«Тот, кто подписал договор, но не делает свою работу, — самый настоящий вор», — часто повторял Гидеон. Доуны пытались кормиться за счет того, что выращивали на своей маленькой захудалой ферме — пшеницы, кукурузы, чахлых соевых бобов, а еще они держали несколько коров. Горе-фермеры понятия не имели, как защитить плодородный слой от высыхания и выветривания, а возможно, подобное просто не интересовало их, поэтому земля естественным образом скудела, так что уже через несколько лет им суждено было разориться, ферма, оборудование (если таковое имелось) и дом (двухэтажная дощатая лачуга, крытая рубероидом, где зимой для обогрева к сложенному из бетонных блоков фундаменту кое-как притыкали тюки сена) пустили бы с молотка, а сами Доуны сгинули бы в каком-нибудь городе южнее — Нотога-Фоллз или Порт-Орискани, и больше не будет о них ни слуху ни духу…
Джонни Доун был третьим из пяти мальчиков, и несмотря на скудный рацион, которого придерживалась миссис Доун — мясо, где было больше жира, мучное и сахар, — в свои пятнадцать паренек вымахал во взрослого мужчину. Он вечно ходил, ссутулив широкие плечи, вытянув шею и слегка наклонив вперед маленькую голову, так что со стороны казалось, будто он с подозрением вглядывается в грязь. Чаще всего он околачивался на отцовской ферме, глаза у него были тусклыми и невыразительными, лицо — острым, как мордочка хорька, и неприятным, жидкие светлые волосы падали на лоб, а грязная серая кепка с буквами IH[2] косо сидела на голове. Когда кто-то посторонний, не из числа родственников, здоровался с ним, парень обнажал в быстрой полуухмылке желтые от табака зубы, не отвечая. Некоторые были уверены, что он нарочно притворяется-туповатым, а кто-то считал и впрямь слабоумным. Так что, когда ему исполнилось тринадцать, Джонни позволили уйти из школы, чтобы помогать отцу на ферме.
Однако на ферме он работал лишь время от времени. Как и его старшие братья. Когда у них хватало денег на бензин, они разъезжали по округе, хватаясь за случайный заработок, но После первой же получки работу бросали. К Джонни Доуну, ходившему в грязном комбинезоне, без рубахи, то босиком, то в старых, заляпанных грязью ботинках, в деревне Бельфлёр давно привыкли. Иногда его видели шагающим по обочине в нескольких милях от дома — он просто брел, засунув руки в карманы и опустив свою не по росту маленькую голову. Рассматривая жалобу, поданную отцом ребенка, посещавшего общеобразовательную школу в деревне, шериф округа Нотога заехал как-то воскресным вечером на ферму Доунов и обстоятельно побеседовал с Джонни и его папашей — о том, что Джонни взял за обыкновение издеваться, над младшими учениками, и после этого Джонни стал в деревне редким гостем, хотя по-прежнему бродил по дорогам, слонялся по пастбищам, присаживался на корточки возле сточных канав, всегда в одиночестве, в своей вечной серой кепке, с вялым, безразличным выражением. «Здорово, Джонни, — сердечно приветствовал его кто-нибудь из приятелей мистера Доуна, и рядом притормаживала легковушка или пикап. — Подвезти тебя куда-нибудь?» Но в ответ его губы лишь растягивались в пустой ухмылке, за которой виднелись желтые зубы, а пустые карие глаза отражали пустоту. Джонни еще ни разу не соизволил сесть в чью-нибудь машину. Возможно, причина в том, что шагал он так, куда глаза глядят.
И вот однажды днем он воткнул вилы в кучу навоза на скотном дворе и зашагал прочь. Затрусил прочь. По поросшим кустарником отцовским пастбищам, где торчащие из земли камни резали глаз, по соседскому кукурузному полю, где под ноги ему с хрустом ложились сухие стебли, по обочине глинистой дороги, поднимающейся на предгорья. Он вовсе не собирался обижать Рафаэля Бельфлёра, и за дочками Бельфлёров — ни за красоткой Иоландой, ни за красоткой Видой — он подглядывать не хотел, как и за женой Гидеона Бельфлёра, той, что с рыжими волосами, волевым подбородком и большой, высокой грудью, ага, за ней! — а мальчишек их он предусмотрительно опасался. Нет, ему хотелось взглянуть на замок. Джонни его уже много раз видел, и ему хотелось посмотреть еще разок. И на озеро. Вторгаться во владения Бельфлёров посторонним было запрещено, но Джонни позарез приспичило нарушить это правило, поэтому он шагал через бурьян, шел по полянам клевера и бородача, продирался сквозь ивняк, словно обернувшись собакой, он высунул язык и, ссутулив плечи, вытянул шею. День был октябрьский, ясный и прохладный. Джонни добрел до Норочьего ручья и прошел немного вниз по течению, стараясь не замочить ног, опасаясь быстрого течения и любуясь холмами на противоположном берегу. Наконец он дошагал до мелководья и по большим плоским камням, уложенным детьми-Бельфлёрами, чтобы удобнее переходить ручей, перебрался на ту сторону. Он превратился в длиннохвостое существо с желтоватой шерстью, наполовину гончую, наполовину бигля, с влажным розовым языком, темно-лиловыми деснами и сильно порчеными, но все еще острыми зубами.
