По пути в Похатасси супруги сидели в машине рядом, но не прикасались друг к другу и не разговаривали; другие пассажиры говорили о том, что призовые составят двадцать тысяч долларов — крупнейшая сумма в штате; и о подпольном тотализаторе; об угрозе со стороны движения реформатов[11] пикетировать скачки: ожидалось, что один из популярных местных священников-евангелистов, взобравшись на воз с сеном, будет агитировать прибывающие толпы зевак не посещать скачки — позже окажется, что слухи эти были необоснованными, хотя впоследствии эта гонка будет служить у реформатов истинным доказательством пагубности подобных мероприятий, ведь во время них сам дьявол прячется в толпе, внушая людям нездоровые мечты о внезапном обогащении и подначивая их на расправу; говорили они и о Николасе Фёре и Маркусе — они, мол, зададут Гидеону жару… О чем только не говорили в лимузине, но Лея с Гидеоном молчали, глядя перед собой: Гидеон сидел, положив стиснутые руки на колени, а Лея — обхватив свой необъятный живот.

Хайрам, выступая агентом Леи, нанял в качестве собственного агента букмекера из Дерби и сделал от своего имени крупную ставку на Юпитера. Но так как Юпитер был фаворитом, рискнуть пришлось огромной, заоблачной суммой — речь шла о ставке один чуть ли не к сотне.

— Если мы проиграем… — задумчиво проговорил Хайрам, вдавливая дужку очков в переносицу.

— Мы не проиграем, — перебила его Лея, — мы не можем проиграть.

— Но если, если просто допустить, что это случится, — сказал Хайрам, — если мы проиграем, то как скажем всем остальным?..

— Мы никому не скажем, с какой стати нам об этом говорить? — выпалила Лея. — Я что, неясно выразилась? Я точно знаю.

— Знаешь? Сама видела? — недоверчиво спросил Хайрам.

— Да, знаю! — убежденно ответила Лея. — Я видела.

А затем, через другого агента, который догадывался о том, но не знал точно, кто она такая, Лея сделала еще одну крупную ставку. Наличных денег, естественно, у нее не имелось — она не владела никакими собственными средствами или имуществом, но у нее было жемчужное ожерелье, и кольцо из сапфиров с бриллиантами, и холщовый мешок со столовым георгианским серебром, выкраденный из недр серванта, и пара ваз делфтского фарфора работы Матеуса ван Богарта, выкраденных из комнаты на третьем этаже, и средневековый кинжал — двухлезвийный нож с украшенной драгоценными камнями рукояткой, случайно затесавшийся в сундук с платьями, женскими туфлями и церковной утварью. На встречу с агентом, чтобы сделать ставку, Лея явилась в старинной шляпе Вайолет Бельфлёр из пожелтевшей полупрозрачной ткани — весьма эффектной, размером с тележное колесо. От нее пахло нафталином и дряхлостью, а элегантная вуаль, опускавшаяся до волевого подбородка Леи, придавала ее лицу загадочность статуи.

— Такая ставка, — начал агент, нервно шмыгая носом, — такая ставка — дело серьезное. Хочу, чтоб вы знали — на тот случай, если вы не знаете, — возможно, под ее внешним спокойствием он чувствовал ледяной ужас, который не могла осознать ни сама Лея, ни ребенок у нее в утробе, — но такая сумма — дело серьезное.

— Я понимаю, — ласково проговорила Лея. Будто девушка, совсем юная наивная девушка, какой она, в сущности, никогда не была, Лея доверилась карандашным расчетам агента и без малейших возражений приняла тот факт, что ее выигрыш — точнее, выигрыш ее мужа — будет намного меньше, чем ее возможные потери. Первое будет чудом, второе — катастрофой.

Из-за скрытности, поселившейся в отношениях супругов, Лея не осмеливалась, да и не хотела спрашивать, сколько поставил сам Гидеон. Однако предусмотрительно расспросив Юэна, она пришла к выводу, что сумма эта достаточно скромная и в случае выигрыша принесет лишь около двенадцати с половиной тысяч долларов — точно не больше пятнадцати.

— Но он что же, не рассчитывает выиграть? — невольно вырвалось у Леи, и она посмотрела на деверя.

Они с Юэном редко смотрели друг на друга: возможно, грузное тело Юэна, его растрепанные, седеющие волосы, кирпично-красная кожа казались Лее пародией на некоторые черты ее собственного мужа, который, однако же, был намного привлекательнее.

А Юэну, возможно, казалось, что Лея — ширококостная, высокомерная, чувственная и в теле — подходит ему куда больше, чем его собственная жена, однако он не смел рассуждать об этом даже гипотетически.

— Разумеется, рассчитывает, мы всегда настроены на выигрыш, — ответил Юэн с выражением оскорбленного достоинства, что умилило Лею (потому что она, как и Делла, считала Бельфлёров с Лейк-Нуар по натуре варварами), — однако, как бы там ни было, проигрыша тоже исключать нельзя.

— А для меня это исключено! — заявила Лея. Дыхание у нее перехватило. Если Юэн и заметил, то, вероятно, объяснил это ее деликатным положением. — Это невозможно, — упрямствовала Лея, — он не может проиграть. Юпитер не может проиграть.

— Согласен, — кивнул Юэн, как отвечают сильно расстроенному собеседнику или маленькому ребенку, который вдруг сказал нечто, не лишенное смысла. — Полностью согласен. Какой Бельфлёр стал бы сомневаться? — продолжал он. — И тем не менее.

— Тем не менее? — сердито переспросила Лея.

— Тем не менее, — повторил Юэн. Прищуренные серо-голубые глаза Леи долго буравили его — слишком долго, так что смущенный Юэн начал слегка косить.

Наконец она покачала головой:

— Он не может проиграть. Я это знаю. Я готова всё на это поставить — даже собственную жизнь. Даже жизнь этого ребенка.

Когда-то в детстве, будучи лет восьми или девяти, Гидеон со своим другом Николасом Фёром бродили по лесу в угодьях Бельфлёров, как вдруг, совершенно неожиданно, увидели на другом берегу узенького ручья большого черного медведя. Склонив набок голову, зверь долго смотрел на них, а потом развернулся и равнодушно удалился в чащу. Подслеповатый, как все медведи, он, возможно, толком не разглядел их, и стояли они с подветренной стороны… Но обоих мальчиков трясло. Гидеон, более высокий, посмотрел на Николаса и расхохотался: «Смешной ты, — сказал он, вытирая рот, — у тебя губы побелели». — «Это у тебя губы белые, дурак», — ответил Николас. Все детство этот медведь возникал на задворках их памяти, да и позже тоже. В их жизни были и другие медведи, они даже охотились на них: искрящийся белый мех на груди животного, притупленная хитроватая морда, по-собачьи торчащие уши, сама поза животного, похожая на собачью — если та неуверенно встает на задние лапы. «Смешной ты», — и Николас пихнул Гидеона в бок, а Гидеон, разумеется, пихнул его в ответ. От страха внутри у них все сжалось, а сердце дико колотилось. «Черный медведь на нас не напал, — говорили они друг другу, — он совершенно не страшный, ты видал, как он убежал? Это он нас испугался!» — так сложился один из мифов их детства.

А когда им обоим было по четырнадцать, они, охотясь вместе с отцами и старшими братьями в южных предгорьях Маунт-Блан, подошли с разных сторон к одинокому самцу белохвостого оленя, который пасся на затопленном лугу; выстрелы их прогремели одновременно и одновременно поразили животное — издав свистящий, недоверчиво-гневный хрип, оно повернулось и прыгнуло, но упало на колени — из двух огромных ран на груди хлестала кровь. Они подстрелили оленя! Оба! По одному выстрелу из каждого ружья, и оба попали в цель! В первый миг юный Гидеон, возможно, ощутил укол досады оттого, что Николас… тем, что им придется разделить головокружительный триумф первой добычи — и почувствовал ту же досаду в Николасе, но спустя несколько секунд, с криками и плеском несясь по залитому водой лугу, они примирились и даже втайне порадовались. («Николас — мой лучший друг! — заявил Гидеон отцу однажды на Рождество в ответ на упреки, что он чересчур много времени проводит у Фёров. «Но негоже пренебрегать семьей ради дружбы», — ответил на это отец.)

Черный медведь их детства смотрел на них со свойственным природе необъяснимым превосходством; казалось, он явился судить их — и счел ничтожествами. Он просто развернулся и скрылся из вида. Зато белохвостый олень — великолепный самец, с таким размахом тридцатидюймовых рогов! — олень совсем другое дело, он — первая серьезная добыча двух друзей. Именно эту историю им потом не раз приходилось рассказывать.