— Это невыносимо! Нет, я просто не могу позволить вам говорить так, учитывая обстоятельства.

— Но что за обстоятельства? Вы молодая женщина, незамужняя; по всей видимости, не имеющая ни долга, ни обязательств перед своей семьей, насколько мне известно; а я, — тут он вдруг с горечью рассмеялся, — я холостой мужчина, но немолодой, если не считать моей неопытности.

— Прошу вас, не смейтесь над собой.

— Но как я могу удержаться от этого, когда, получается, я смешон в ваших глазах? Слишком презренное существо, чтобы выслушать его, даже полушутя…

— Вы меня не так поняли, — отвечала женщина, в слезах. — Вы — вы просто не знаете моих обстоятельств!

— В таком случае вы должны открыть мне их!

— Умоляю вас. Я просто не могу… я не могу… это выносить.

Женщина расплакалась, а мужчина, видимо, хотел подойти и утешить ее; но — (Джермейн, сжавшись в комочек за кушеткой, всем существом чувствовала его муку) не посмел. Через некоторое время, когда были слышны лишь безутешные всхлипывания женщины, он сказал:

— Моя дорогая, вы, верно, опасаетесь, что между вашим и моим происхождением лежит неодолимая пропасть? Мне трудно это выразить, мне недостает красноречия и деликатности, но… Причина в том, что вы совсем одиноки и у вас нет наследства и что моя семья будет возражать… возражать против нашего…

Всхлипывания продолжались с новой силой. Казалось, бедняжка совсем утратила власть над собой. Мужчина говорил, постепенно повышая тон, и Джермейн представлялось (хотя она съежилась, крепко прижимая кулаки к ушам, потому что ей было так стыдно это слушать!), что он пытался собрать все свое мужество и заключить бедную женщину в объятия — но не мог сдвинуться с места. Теперь оба находились чуть поодаль от камина, в другом конце комнаты.

— …против нашего брака?

Женщина произнесла нечто нечленораздельное.

— О, неужели я обидел вас? — в отчаянии воскликнул мужчина. — Самим упоминанием слова брак? Я надеялся, что в моих устах оно прозвучит не столь одиозно.

— Я этого не вынесу! — вскрикнула женщина.

Затем раздался шорох и возглас непритворного изумления, как будто женщина попыталась пройти мимо мужчины, а он вдруг преградил ей путь.

Сердечко Джермейн забилось от стыда и страха: что будет, если они увидят ее!.. Она сидела на полу, спиной к кушетке, зажмурившись и крепко прижав колени к подбородку. Она не хотела, не хо-те-ла ничего слышать; не хотела слышать тайные, сугубо личные, страстные речи взрослых. (В которых так много сказано, и все же так много невысказанного! Частые отлучки ее отца; его дорогие машины; письмо, полученное Леей от какой-то девушки — или от ее матери… И как Гидеон сказал маме: я же больше не претендую на тебя, так почему ты вдруг решила претендовать на меня, после всего, что было? А та холодно отвечала: ты бы мог хотя бы подумать о ребенке и о том, как это на нее влияет, — а Гидеон возразил: ребенок? Какой ребенок? Разве у нас до сих пор есть общий ребенок?

А за неделю до этого — возмущенные, полушепотом, реплики по поводу прабабушки Эльвиры и Старика-из-потопа: он, должно быть, ее бывший любовник. Как можно было позволить старой дуре выйти замуж, в ее-то возрасте, да еще за кого — за эту развалину! — бессильно говорил Хайрам. Как это скажется на семейном состоянии? Пожелает ли она изменить завещание? А Ноэль сказал: как ты смеешь называть нашу мать дурой! Тебе ли говорить! Я не говорю, что это удачный брак — да и какой брак можно назвать удачным? — но, если мама счастлива, а похоже, это так, и хочет выйти замуж во второй раз, в возрасте — Господи Боже мой, ведь ей скоро сто один год? — мы не должны препятствовать ей. А старик, насколько я могу судить, совершенно безвреден — спокойный, дружелюбный, не капризный… Да он в маразме! — воскликнул Хайрам. Его мозг, должно быть, откисал в том наводнении много дней!.. Он только и делает, что постоянно улыбается, словно знает, что мы будем содержать его до конца дней. А если мама умрет первая и вся усадьба достанется ему, а когда он умрет, заявятся его наследнички? Что, если нас выгонят из дому? И здесь обоснуются мужланы?..

А еще раньше — краткие, обрывочные разговоры между Юэном и Леей, после смерти Вёрнона: если бы ты узнал наверняка, кто его убийцы, но не нашел свидетелей? Ты мог бы просто взять и отомстить? Да кто бы жаловался? Кто бы посмел жаловаться? Но, когда решишься, тут надо действовать быстро. И не стоит быть более милосердным, чем они.)

Так много сказано, и так много невысказанного.

Тут раздался голос женщины, словно она набралась храбрости:

— Обстоятельства таковы — просто таковы, — что я вас недостойна. Теперь вы всё знаете и должны отпустить меня.

— Недостойны меня! — мужчина рассмеялся. — Как вы можете говорить так, после того как я признался вам в любви, после того как буквально умолял вас позволить мне объясниться? Дорогая, дражайшая моя, просто остановитесь и взгляните мне в лицо.

— Но я не могу! Не могу! — вскричала она. — Я недостойна.

— О чем вы говорите, ради Бога?

— Я… я… у меня была связь с мужчиной, — произнесла она каким-то безумным, сдавленным голосом.

Последовала пауза. Затем мужчина сказал, ровным голосом:

— Что ж — ну да, мужчина… Конечно, мужчина. Мне грустно это слышать, но я не слишком… Я хочу сказать, что не слишком удивлен. Ведь вы, безусловно, чрезвычайно привлекательная девушка, и нет ничего удивительного в том…

— Связь закончилась трагически, прошептала она.

— Он что… Неужели он… воспользовался вами?

— Воспользовался! — Женщина расхохоталась. — Скорее это я воспользовалась его слабостью.

— Как это понять? Почему вы так странно на меня смотрите?

— Согрешила я, потому что влюбилась в женатого человека, — раздраженно сказала она. — Влюбилась, бегала за ним, без ума от любви, не оставляла его в покое, пока наконец… Наконец…

— Что?

— Но вы услышали достаточно! Достаточно, чтобы презирать меня.

— Дорогая моя, ваши слова ранят меня — разве вид мой выражает презрение? Прошу вас, не отворачивайтесь! Разве вид мой не выражает только одно — мою любовь к вам?

— Вы слишком добры… Вы настолько выше меня…

— Не говорите того, о чем пожалеете! Когда вы станете моей женой, когда все утрясется и останется глубоко в прошлом и вы убедитесь, как сильно я люблю вас, тогда вы поймете, насколько несостоятельны ваши эмоции. В сравнении с моей любовью к вам, дражайшая моя…

— Но я ведь сказала вам: я недостойна.

— Но почему? Лишь потому, что, будучи юной, неопытной девушкой, вы не рассуждая влюбились? Я все же подозреваю, что этот человек, о котором вы говорите, воспользовался вами, этот женатый мужчина — я не стану, разумеется, спрашивать, кто он и является ли он членом этого семейства, на что, впрочем, все указывает, нет, я не буду спрашивать, ни теперь, ни в будущем, никогда — даю вам слово, вы должны мне верить! Но я не могу смириться с вашим осуждением, с вашим порицанием самой себя. Если, будучи юной и невинной девушкой, вы влюбились и глубоко страдали, — я могу найти в своем сердце только сочувствие к вам и желание как-то загладить жестокость этого мерзавца…

— Он не мерзавец! Он бог! — воскликнула женщина. — И не нам его судить!

— Значит, мы больше никогда не будем о нем говорить, — медленно проговорил мужчина.

— Тогда знайте, — сказала женщина. — У меня… Я родила от него ребенка. Внебрачного. Не признанного отцом, хотя все вокруг знали.

Джермейн теперь слышала учащенное дыхание мужчины.

— Понимаю, — тихо сказал он. — Ребенок.

— Да, ребенок. Так и не признанный своим отцом.

— Значит, вот как… Вы родили ребенка.

— Да. Именно так.

— И любили его отца.

— Я любила его отца. И до сих пор люблю.

— Ребенок…

— Ребенок.

— В таком случае я… Я должен любить вас обоих, — с чувством сказал мужчина. — Я буду любить дитя так же сильно, как люблю его мать, не судя… Не упрекая. Дорогая моя, я ведь способен… да, я способен так любить. Если только вы поверите мне… Если только не отвергнете. Все это, как вы видите, стало для меня большим потрясением… Но я уверен, что справлюсь… Я уже почти оправился… Если только… если… Я оправлюсь, вот увидите! — сказал он почти в отчаянии. — Я буду любить вашего ребенка так же, как люблю вас, только дайте мне шанс доказать вам это!