Как раз вскоре после того, как лорд Данрейвен отправился в путешествие на поезде через всю страну (Бельфлёров весьма позабавило, что их английский гость действительно не представлял себе гигантские размеры континента и был не в состоянии осознать их даже после подробных объяснений), одним субботним вечером в таверне самого злачного портового района Форт-Ханны на Вёрнона напала группа разъяренных мужчин.

Все в замке заметили, как сильно изменился Вёрнон после смерти несчастной малышки; несколько дней он пребывал в почти летаргической отстраненности, отказываясь есть, и вдруг вышел из своей неприбранной комнаты с коротко остриженной бородкой, его разноцветные глаза сияли. В комнате пахло гарью — Вёрнон объявил, что сжег все свои рукописи — старые стихотворения, и черновики стихотворений, и даже кое-какие книги. С этим покончено.

Он зачитывал им отрывки новых стихов, но голосом столь хриплым и сбивчивым, и строки столь обрывочные — что-то про «падение» Бога, про «развод» между Богом и человеком, про подлость Бога, его невежество, про возвышенное превосходство человека, про его долг восстать, про тупость народных масс, гигантских масс пожирателей грязи, — что все быстро теряли нить, а дети, совсем недавно смущавшиеся от его бьющей через край любви, теперь удивлялись (и даже немного побаивались) его гневливости. Даже на ужине в честь отъезда лорда Данрейвена, который Корнелия планировала с таким тщанием и который устроили в большой обеденной зале, украшенной изысканными гобеленами, фресками и канделябрами, с прекрасной, хотя и несколько тяжеловесной немецкой мебелью, Вёрнон испортил всем настроение, настояв на чтении вслух нового стихотворения, которое начал писать тем же утром, на кладбище. Он поднялся со своего места и стал зачитывать строки, нацарапанные на дрожащих в его руках обрывках бумаги, а потом посмотрел вверх, устремив взгляд в потолок, и начал цитировать по памяти разрозненные, маловразумительные строки — что-то насчет Стервятника Лейк-Нуар и смерти младенца; но большинство из них были крайне несвязны, о предательстве Богом человека, о пресмыкательстве Человека, о его низкой, недостойной природе, его эгоизме, продажности, жестокости, трусости, об отсутствии гордости. А некоторые строфы прозрачно намекали на некое семейство, которое, вещал Вёрнон, эксплуатировало фермеров-арендаторов, слуг и рабочих, да и саму землю, и это, мол, необходимо прекратить…

— Если бы не сказали, что это поэзия, — заметил потом Юэн, — я не утерпел бы и врезал бы ему как следует по роже.

После этого Бельфлёры стали узнавать из разных источников, в том числе от возмущенной Деллы, что Вёрнон снова разгуливает по округе — то является на пикник баптистской церкви в Контракёр, то в гостиницу «Серные источники» в деревне, то в Бушкилз-Ферри (где, очевидно, презабавно напился); он добрался даже до Иннисфейла и Форт-Ханны — таким страстным было его желание беседовать с кем угодно, от мала до велика, лишь бы его слушали. Если раньше он пил редко, и то предпочитая шанди — смесь пива с лимонадом (этот напиток обожали все Бельфлёры — но лишь пока были детьми), то теперь старался пить то, что и все остальные мужчины: пиво, эль, виски, джин — и платил за всех без разбора, словно всю жизнь только этим и занимался. Короткая бородка, шпыняющий указательный палец — он настырно требовал внимания к своей персоне хриплым срывающимся голосом, не то что раньше, но, когда до слушателей доходил смысл его вирш, когда они понимали, что он вроде как перестал быть просто чудаком и у них не получается просто добродушно посмеиваться над ним и продолжать любить его, им становилось не по себе. И что стряслось с Верноном Бельфлёром, их «поэтом»! Даже при слове «любовь» он лишь саркастически поднимал брови.

В Контракёре он обрушился на несчастных слушателей с тирадой по поводу их рабской натуры: раз они отдали свои бессмертные души этому Богу-изуверу, значит, у них и впрямь нет души! Стоя на разваливающейся веранде гостиницы, Вёрнон дрожащим голосом вещал о презренной неспособности человека осознать свое предназначение в жизни и в истории, чем взволновал пару своих слушателей — это были престарелые пенсионеры, фермеры и торговцы, которые, не сумев разобрать суть, решили, что молодой человек зачитывает прокламацию о войне. А в самой деревне, непосредственно примыкающей к замку и почти полностью принадлежащей Бельфлёрам, он оскорбительно отзывался о Бельфлёрах и порицал присутствующих за пассивность. Почему они годами, даже столетиями терпят свое униженное положение? Почему позволяют помыкать собой? Потому что они рабы, паразиты, они недолюди. В том же ключе обращался он и к арендатором Бельфлёров и как будто не замечал возмущения своей «паствы». В Иннисфейле и Форт-Ханне он зачитывал вслух длиннющие и пафосные отрывки из своей недописанной поэмы под названием «Пожиратели грязи», которая неприкрыто обвиняла простых людей в добровольной деградации и в том, что они, по-видимому, всем довольны. Вы готовы на любой компромисс, кричал он, лишь бы не вступать в конфликт! Ничего удивительного, что Бог обращается с людьми именно так — давя их, как мух, своей стопой и выжимая самые унизительные и благочестивые заверения в любви…

Арендаторы были у него «рабами», работники мельниц и фабрик — тоже. Страстное стремления продаться (причем по дешевке) превратило их в полулюдей; при этом они не обладали ни достоинством животных, ни их острыми инстинктами. Ведь работники, стоило им объединиться, в два счета поставили бы хозяев на колени, но, увы, они были слишком трусливы: их робкие попытки несколько лет назад создать профсоюз были подавлены столь кроваво и жестоко, что они затаились и теперь боялись даже подумать о чем-то подобном. Бывало, что Вёрнон обращался к кому-то лично, тыча в воздух своим костлявым пальцем; иногда он читал вслух свои стихи, которые вовсе не напоминали «поэзию», но рисовали грубые, жуткие и часто шокирующие картины: челюсти, пожирающие челюсти, людей-червей, пресмыкающихся по земле, стаи муравьев, бросающихся в реки и уносимых волной, тварей, пожирающих отбросы и называющих их манной небесной, Божьего сына в виде балаболки-идиота. В Иннисфейле, на пикнике пожарных-добровольцев, он настолько распалил небольшую компанию работников мельницы, что лишь благодаря вмешательству оказавшегося там полицейского (друга детства Юэна) его смогли увести прочь, чем уберегли от вероятной расправы.

Но никого не оказалось рядом — никто не вмешался и не спас его, когда вечером в следующую субботу в таверне Форт-Ханны у старого подъемного моста он ухитрился поскандалить с компанией молодых людей. (Один из них, по слухам, был Хэнк Варрел, другой — сынок Гиттингов, хотя позже ни один из свидетелей их не опознал и даже не согласился составить описание.) Как Вёрнону удалось добраться до Форт-Ханны, когда в тот же день ранее его видели в Фоллз; почему он выбрал именно эту таверну, любимое заведение работников мельницы Бельфлёров, которые некогда были у него в подчинении как «управляющего»; почему в его пьяную голову взбрело обратиться к ним в самой задушевной и провокативной манере (он называл их братьями и товарищами) — этого не знал никто. «Он говорил, словно проповедник, — рассказывал один из очевидцев. — Он был в восторге от себя — можно сказать, счастлив — до самого конца».

В тот день температура воздуха зашкаливала за сотню градусов[25], и, казалось, сама земля исторгала удушающий, неподвижный зной. Хотя таверна стояла на берегу Нотоги, река в те годы была страшно грязной и источала серное зловоние, от которого щипало глаза. Уже пару месяцев бродили слухи, всё еще не подтвержденные, что мельницу хотят закрыть; мужчины возмущались и, естественно, расспрашивали на этот счет Вёрнона; но он отрицал, что был из рода Бельфлёров, уверял, что ничего не знает, и настаивал на том, что они сами виноваты в своем отчаянном положении. Это они загубили реку, как загубили свои собственные души… «И я вовсе не выделяю себя среди вас, — страстно восклицал Вёрнон. — Я принадлежу к одной с вами породе! Я тоже пожирал грязь и называл ее манной небесной!»